— Ладно! — совершенно будничным тоном заявил Виталя, обнажая мгновенно отросшие клыки. — Колдовать ты мне будешь мешать. Свитер опять же продырявишь… А вот что будешь делать, если я обернусь да на тебя брошусь? Я ж оборотень, мне твои пули — тьфу и растереть. Это зеркальников моих можно было пулями задержать. Силы на них жалко было. Меня-то застрелить, да и надолго задержать, не получится. И что делать будешь, Корнеев? Привык на револьвер свой полагаться!
Меня несколько позабавило, что в слове «револьвер» он делает ударение на второй слог, на «о».
— Отчего же на револьвер? У меня теперь СВД есть, — сказал я как можно солиднее, наставляя на оборотня-колдуна дуло винтовки поручика и отшагивая назад, высоко поднимая носки и стараясь наступать на пятки.
— И сколько там выстрелов? Пять? Десять? — Виталя демонстрировал полное презрение ко мне и моему оружию. Ему было весело, он забавлялся…
— Десять, Виталя, да только стрелять я не хочу. Я тоже хочу на Ашмаи работать! Как он поживает, кстати? Не болеет?
— Все, Корнеев, это уже переходит всякие границы! — И чего у него так настроение портится, когда я Ашмаи упоминаю, — только что лыбился, теперь вот чуть не рычит? — Не знаешь ты ничего! И не лезь со своими глупостями!
И он бросился на меня, вытягивая вперед руки с заострившимися когтями.
Грянул выстрел, голова Витали дернулась, и он упал ничком, стремительно теряя человеческие очертания. Впрочем, никакой другой формы он не приобрел. Запахло землей и нечистотами. Колдун и оборотень в одном лице просто расплывался у меня на глазах, как снеговая баба под лучами палящего солнца, только гораздо, гораздо быстрее. Кривясь от отвращения, я достал мешочек с камнями из правого кармана его брюк, а затем — из заднего кармана — выудил записную книжку. Не промокла от слизи, в которую превращалась плоть оборотня, — уже хорошо.
Постоял над остатками того, кто был неплохим, в общем, человеком Виталей Стрекаловым… Человеком? Сомневаюсь… Нет лучшего знатока перемещений в иерархии, награждениях и поощрениях Тверской академии, чем выгнанный оттуда Петр Корнеев. Я привык следить за всеми делами этого учреждения с болезненным интересом. Как не до конца затянувшуюся рану расчесываешь — больно, но остановиться не можешь. И такого дела, как награждение «Бэрахом» своего бывшего студента, я бы не пропустил. Чуть поморщился, представив знакомую картину, — сижу в аборигенском кабаке пьяненький, с адрес-календарем Тверской академии в руках, и говорю в пустоту:
— Почетный знак академической медали Бэраха! Стрекалову! Да он на зачете списывал!.. Едва-едва я ему «удовл» натянул!
Как там Виталя врал — зеркальник напрямую с подсознанием работает… Высоко себя парень ценил, раз его двойник кавалером заделался… И когда произошло поглощение? На крыше «Принцессы Грезы»? Теперь не разберешь… Или это слияние было? Так сказать, по доброй воле? Известно же, что самая страшная нежить, лич, возникает от добровольного приятия колдуном крови вампира… Слияния, так сказать… Надо бы прощальную речь произнести, как полагается:
— Помнишь, Виталя, клятву Гиппократа? Вот и расплата. Прощай, Виталя!
Патрон с серебряной пулей, украденный у вахмистра Парфенова, сослужил свою службу, как я и надеялся. А кольт Виталин хоть выбрасывай — не чистил, паразит, с того момента, наверное, как купил…
Машина завелась сразу, солнце сияло, дорога казалась безопасной, но я не расслаблялся. Передо мной вставали во весь рост и нагло ухмылялись вопросы. Даже вопросищи. Куда девать камни? Кто мне расшифрует записи Витали? Кодом же, подлец, все записывал. Что с Наташей? Где она? Есть ли смысл вообще надеяться, что она хотя бы жива?
И кто же такой Ашмаи, таракан его заешь?
в которой герою сперва снится нехороший сон, а затем ему не дают насладиться архитектурным ансамблем Ярославля
Виталя пришел ночью. Сел на кровать, заложил ногу за ногу, начал покачивать носком, как-то очень фатовски, как никогда не делал при жизни.
— Кого, Корнеев, застрелил, целителя застрелил? И не краснеешь? Или эльфы не краснеют?
— Ты же мертвый!
— Не тупи, Корнеев, конечно, мертвый, ты ж сам меня убил. Откуда пули серебряные? Спер, как всегда?
— Патрон спер, признаю… А ты как, надолго?
— Вообще ты понимаешь, что говоришь? Я навсегда теперь…
* * *
Проснулся я в поту. Рывком сел. Не так, как бывало, проснешься простуженный, например, — весь в поту. Нет. Я плавал, я чувствовал себя в реке, и не в Шакше какой-нибудь, а в реке Великой!
Но как это прекрасно, что это лишь сон! Хрен тебе, Виталя.
— Задолбал уже, Стрекалов! — сказал я громко, чтобы рассеять наваждение.
Номер под лестницей был маленьким и душным. Не то чтобы денег не было: из Сеславина я выехал с полным кошелем золотых, — не было нормальных номеров на этом постоялом дворе, стоящем в селе Ананьино на тракте аккурат между Сеславином и Ярославлем. Движение-то неслабое. А я, ясен перец, в столицу еду. А куда мне ехать, мне теперь перед Иваном Сергеевичем отчитываться надо! Приеду в столицу, буду выяснять — в ходу «Крем» или нет. Перво-наперво газету куплю, ну и еще есть задумки. Да кого я обманываю? Никогда мне так не выяснить ничего, только зря время избуду.
С такими приятными мыслями я начал потихоньку вставать.
В общем зале трактира было по-предрассветному сумрачно и пусто. На кухне топилась печь, оттуда поддавало жаром и запахом свежевыпеченного хлеба. Я заглянул — дверь-то туда приоткрыта. На маленькой скамейке возле двери сидела, умильно жмурясь, грязно-белая кошка, а рядом с ней, забавно хмурясь и зевая, ерзало белокурое человеческое дитя лет так шести или шести с небольшим. Девочка? Ага. Кошка, почуяв меня, спрыгнула с лавки и, гордо задрав хвост, подошла. Развернулась у самых ног и с едва слышным урчанием потерлась башкой о сапог. Тогда и девчонка меня заметила. Можно начинать беседу.
— Свежий, хозяюшка? — спросил я, указывая на большой каравай, стоящий на столе.
Вообще-то там стояло штук семь караваев, но этот почему-то не был накрыт рушником, как другие. По корочке видно, что отменный хлебушко! Девчонка кивнула и засмущалась — то ли оттого, что я назвал ее хозяюшкой, то ли оттого, что не знала, можно мне на кухню или нельзя. Немедля из-за угла печи, поражающей основательностью и размерами, выглянула женщина в запачканном мукой переднике и завязанной на лбу косынке, делающей ее голову похожей на кочан капусты. Аборигенка, молодая, раскрасневшаяся от жара и довольно симпатичная, по чертам лица — мать этой «хозяюшки». Такая же белокурая.
— Доброго утра, хозяйка, — поприветствовал я ее. — Каравай хочу купить — вон она мне продает! — И я кивнул на забежавшую за спину матери девчонку.
— Продаешь? — удивилась женщина, смеясь и вытаскивая дочку из-за спины. — Ну давай, дай дяденьке эльфу хлеба, торгуйся, что ли!