«И почему у меня не выходит воспринимать ее так же, как всех остальных гномов? И кого я воспринимаю правильно — их или ее?»
— Спасибо тебе, Тэд Фицджеральд, — тихо сказала владыка. — Корабли — это, наверно, очень красиво.
— Это действительно красиво, — согласно наклонил голову будущий комендант Петрийского острова. — Куда красивей, чем я рассказал.
* * *
— Он там, я знаю, что там! — девочка умоляюще смотрела на лекаря. — Ты приведи его, ну пожалуйста, он меня всю ночь спасал, вместе с Джерри-скрипачом. Джерри домой пошел. А этот — чужой, ему идти некуда. Ты приведи его, я ему спасибо скажу. Приведешь?
— Приведу, — пообещал Шарц. — А ты пока выпей…
Он протянул чашу с питьем.
— Ты прямо сейчас иди… а то уйдет… он кушать хочет, я знаю… и спать ему негде. Он, как ты, только с бородой.
«Гном?! Быть того не может!»
«Здесь может оказаться только один гном!»
— Он спас меня, — повторила девочка.
— Ну что ты, доченька, тебе это причудилось, — вмешалась мать девочки. — Никакого бородатого дяденьки не было, а спас тебя господин сэр Хьюго Одделл…
— Нет, — покачала головой девочка. — Он не спас. Он вылечил.
— Доченька, что ж ты такое говоришь? — жалобно выдохнула мать.
— Она права, — решительно вступился за свою пациентку сэр Хьюго. — Я — только вылечил. Точней, дал необходимые лекарства, остальное, как известно, в руках божьих, а вот кто спас ее этой ночью… кто ее через ночь перевез… я ведь хуже, чем опоздал, хоть и спешил изо всех сил… — Шарц в упор посмотрел на родителей девочки, и они сжались от ужаса.
— Теперь-то беда миновала, — милосердно добавил он.
— Она так горела, бедная… — выдохнул отец девочки, могучий тяжелорукий кузнец.
— А мне скрипка сгореть не давала, — ответила его дочь. — Скрипач играл, а бородатый дяденька вез меня на тележке. Всю ночь вез. Он хороший. И храбрый. А ты иди к нему, — вновь обратилась она к Шарцу. — Иди, пока он не ушел. А то уйдет — как я ему спасибо-то скажу?
— Хорошо, — кивнул Шарц.
«Я постараюсь найти твоего бородача, малышка, даже если его нет, даже если его никогда не было, все, что хочешь, лишь бы ты жила! Потому что такие малышки не должны умирать, они должны жить долго и счастливо, радовать и радоваться, любить и быть любимыми, вырастать, становиться взрослыми и тоже рожать детишек. Я уверен в этом больше, чем в чем-либо другом на этом свете. Почему? Потому что чем дольше живу, тем чаще я начинаю думать, что звезды для того и существуют, чтоб такие, как ты, могли им радоваться. Звезды — просто восхитительные детские игрушки, а для того, чтоб играть ими, нужно жить. Поэтому я иду, малышка. Иду искать бородатого гнома с волшебной тележкой. Я обязательно найду его, ведь я — „безбородый безумец“, а нам, безумцам, обычно все удается, потому что звездное небо — за нас. И я, знаешь ли, нисколько не удивлюсь, если и в самом деле увижу бородатого гнома с тележкой, вероятно, я его даже узнаю, по крайней мере я в это верю!»
Шарц быстро вышел из дома кузнеца и почти бегом припустил к опушке леса. И хотя было яркое солнечное утро, с плеч его роскошным плащом текли мудрые и неизменные звезды. Это было так. Пролетающие ангелы видели это.
Если бы Эдмунд был здесь, он бы подтвердил. Впрочем, кто сказал, что его здесь не было?
* * *
Когда гномы увидели море… впрочем, это для людей оно было морем, гномам это слово ничего не говорило, на их собственном языке его и вовсе не было, с человечьих языков оно всегда переводилось как «слишком много воды». Так что гномы не увидели моря. Они увидели воду. Увидели и поняли, что «слишком» и даже «чересчур» слова весьма маленькие, и столько воды в них просто не влезет. Они просто лопнут от такого количества воды, эти несчастные слова! Вот, скажем, если гном наденет на себя десять пар штанов, это ведь тоже будет «слишком», может быть, даже «чересчур» будет, но разве сравнить эти несчастные десять пар с морем? Смеетесь. С ним и вообще сравнить нечего.
Вода…
Она может быть в чаше, хотя лучше, если это не вода, а пиво.
Вода…
Она обязана быть в рукомойнике. Проснувшись утром, ополоснуть лицо прохладной водой и быстрей к любимой работе!
И хорошо, когда вечером, после трудного, но успешного дня она есть в железной бочке или каменном бассейне, чем горячей, тем лучше, смыть трудовой пот, расслабиться, хорошо…
Еще вода может быть в подгорном ручье, реке или озере — это особые места, туда не каждому ходить приходится.
Но воды не должно быть так много. Так много просто не бывает. Не должно бывать. А она смотрит и смотрит на тебя, смотрит и хмурится. Ее так много, что она в состоянии смотреть и хмуриться. Она живая, что ли?
И вкусившая ранее недозволенных плотских утех и теперь мечтающая о подвигах молодежь, и умудренные опытом прежней жизни старики, все еще мечтающие о возрожденном величии гномов или хотя бы о несокрушимом шарте под их, разумеется, командованием, и даже не боящиеся смерти Невесты — все испуганно пятились от страшной зеленовато-черной воды, чьи скользкие блестящие щупальца с шипением тянулись к ним.
Невесты не боялись смерти, но это была не смерть… это была вода.
— Небывалая вода… — жалобно сказал кто-то из гномов.
Она завораживала и притягивала, пугала и отталкивала, она…
Да полно, вода ли это?!
— Она нигде не кончается… нигде… — выдохнул кто-то.
— Она сейчас схватит нас! Не подходите! Не подходите! — раздался чей-то истерический крик.
— Тут нам и конец, — спокойно и обреченно возвестил старейшина Шмуц.
— Не пойдем! — заорало сразу несколько голосов.
— То-то Якш смылся! — ядовито промолвил кто-то из старейшин, кажется, Пихельсдорф. — Продал нас переросткам, а сам сбежал, скотина!
— Она тянется к нам! Тянется! — вновь истерически завизжал кто-то, и гномы шарахнулись прочь, налетая друг на друга, сбивая с ног.
Страшно.
Тебе страшно — так же, как прочим.
Страшно.
Тебе, может, даже еще страшнее, Гуннхильд Эренхафт. Каждый из них визжит и шарахается лишь за себя. Каждый из них толкает, сбивает с ног и топчет другого лишь за себя.
А тебе нужно выдержать, не струсить и остаться стоять за всех.
За всех.
Владыка не смеет трусить. Нет у нее на это права. Да и времени тоже нет.
— Стоять! — яростно орешь ты, надсаживая связки, лишь бы услышали, лишь бы опомнились, а то ведь и моря никакого не нужно, эти трусы сами себя потопчут.
И еще раз:
— Стоять!
Кажется, услышали.