— Обижаться?
— Раз тебе странно.
Буря в глубине его ума — мысль, олицетворяющая андата — шевельнулась, как младенец в утробе, как узник, который ощупывает стены темницы. Семай хмыкнул:
— Легче мне от этого точно не станет.
— Пожалуй, — согласился андат.
— А другие понимали своих возлюбленных? Ну, поэты до меня?
— Откуда мне знать? Они любили женщин, женщины любили их. Они использовали женщин, те использовали их. Вы, может, и сумели посадить меня на цепь, но все равно остались обычными людьми.
Поскольку рана Маати еще не зажила, он проводил в библиотеке больше времени, чем в ту пору, когда притворялся исследователем. Прошло пятнадцать дней с тех пор, как Итани Нойгу вышел от Господина вестей и исчез. Четырнадцать дней — с тех пор, как убийца распорол живот Маати. Тринадцать — с пожара в тюрьме.
Маати узнал все, что мог, про Итани Нойгу, посыльного Дома Сиянти, и сущий мизер — про Оту-кво. Итани занимался «благородным ремеслом» почти восемь лет, а до того жил на Восточных островах. Он был приятным человеком и неплохо, если и не идеально, справлялся со своими обязанностями. С любовницами в Тан-Садаре и Утани порвал после знакомства с владелицей постоялого двора в Удуне. Его товарищи отказывались верить, что Итани — беглый Ота Мати, призрак из ночных кошмаров города. Маати упрашивал и настаивал, требовал и умолял, льстил и угрожал, но нигде не мог найти даже следов Оты-кво, а вместо тайн и заговора раскапывал пустоту.
Что подтверждало вывод, к которому Маати пришел, истекая кровью на каменных плитах. Ота не хотел садиться на трон отца, не убивал Биитру, не нанимал убийцу для Маати.
И все же в городе Ота побывал. Маати сообщил даю-кво, обрисовав свои догадки и предположения, но ответа не ждал еще несколько недель. К тому времени хай скорее всего умрет. От одной этой мысли на поэта наваливалась усталость, и он брел в библиотеку, чтобы хоть как-то отвлечься.
Он откинулся на спинку массивного кресла, медленно разворачивая свиток левой рукой и сворачивая правой. Перед ним двигались древние слова на имперском языке, написанные выцветшими чернилами. Свиток принадлежал авторству Дзяйета Хая — его называли Слугой Памяти в те давние времена, когда слово «хай» еще значило «слуга». Разобрать эту устаревшую традиционную грамматику было под силу только поэтам.
«В андате имеют место два вида невозможных качеств, — писал человек, который уже давно обратился в прах. — Первые суть мысли, не поддающиеся уразумению, как Время и Ум. Тайны сии столь велики, что лишь мудрым под силу прикоснуться к их истинной природе. С течением времени из полнейшего понимания мира и нашей роли в его пределах возникнут новые типы пленений. Посему займемся вторым видом невозможных качеств, как то: мыслей, по сути своей не подлежащих пленению, как бы ни были всеобъемлющи наши знания. Примеры тому — Неточность и Свобода от Рабства. Пленение Времени или Ума можно сравнить с удержанием горы в руке. Пленение Неточности есть попытка поймать тыл руки ее же ладонью. Первое вызывает в нас благоговение, второе пробуждает любопытство».
— Вам помочь, Маати-тя? — в который раз спросил библиотекарь.
— Спасибо, Баараф-тя, не надо. У меня все есть.
Библиотекарь, не слушая, шагнул вперед. Его руки будто сами дернулись к книгам и свиткам, отобранным Маати для чтения. Улыбка Баарафа застыла, глаза остекленели. Как-то в особенно дурном расположении духа Маати хотел притвориться, будто сжигает древний свиток, чтобы посмотреть, подогнутся ли у Баарафа колени.
— Если вам надо…
— Маати-тя? — Знакомый голос молодого поэта прозвучал у входа.
Семай небрежным жестом приветствовал Баарафа и плюхнулся в кресло напротив Маати. Библиотекарь растерялся: с Маати он соблюдал тщательную формальность, а с Семаем водил дружбу. Хмуро постояв над ними, он наконец ушел.
— Не обижайтесь на него, — сказал Семай. — Он бывает ослом, но вообще-то он добрый.
— Тебе виднее. А ты какими судьбами? Я думал, сегодня очередное гуляние в честь свадьбы хайской дочери.
— Приехал посыльный от дая-кво. — Семай понизил голос, не сомневаясь, что Баараф где-то подслушивает. — Говорит, весть важная.
Маати сел прямо. У него в животе что-то сжалось. Письма не могли так быстро дойти до дая-кво и обратно. Скорее всего, дай-кво написал еще до того, как узнал о его ранении, а значит, что-то выяснил, хотел дать новое задание или… Маати увидел лицо Семая и замер.
— Печать не в порядке?
— Печати нет, — ответил Семай. — И письма тоже. Гонец говорит, что ему приказано передать вам весть наедине. Слишком важную, как он сказал, чтобы записывать.
— Как-то это маловероятно… — проговорил Маати.
— Вы думаете?
— А где он сейчас?
— Я приказал отвести его во двор четвертого дворца. Там все огорожено, вокруг стражники. Если это опять убийца…
— То ему мы зададим больше вопросов, чем первому, — заключил Маати. — Веди.
Едва они вышли, Баараф накинулся на книги и свитки, как мать на потерянного младенца. Маати не сомневался, что к его возвращению одни окажутся в самых дальних ящиках, а другие сгинут безвозвратно.
Солнце близилось к западным горам, на долину опускался ранний вечер. Поэты молча шли по дорожке, усыпанной белым гравием, в Четвертый дворец. В одинаковых бурых мантиях они очень напоминали учителя и ученика, только Семай был хозяином андата, а Маати — всего лишь кабинетным ученым. Внутри Маати узлом переплелись волнение и страх.
В большом зале дворца их встретила почтительной позой служанка. Поэтов провели по широкому коридору и лестнице в галерею, выходившую окнами на двор. Маати заставил себя дышать глубже, приблизился к окну вместе с Семаем и посмотрел вниз.
Двор был небольшим, но очень зеленым. По стенам вились тонкие виноградные лозы. У торцов приземистой каменной скамьи стояли два маленьких клена; их ветви колыхались на ветру со звуком, похожим на журчание воды или перелистывание страниц. Горло Маати сжалось, но голова совершенно прояснилась. Так вот как все будет. Что ж, пусть…
Семай тревожно смотрел на Оту-кво и хмурился. Маати положил руку на плечо юноши.
— Я должен с ним поговорить. Наедине.
— А если он опасен?
— Не имеет значения. Все равно мне нужно с ним поговорить.
— Маати-кво, прошу вас, возьмите хоть одного стражника. Если он постоит на том конце двора, вы сможете…
Маати принял позу отказа, и в глазах молодого человека мелькнуло, как показалось старшему, уважение. «Он решил, что я храбрый, — подумал Маати. — Неужели и я был когда-то так молод!»
— Отведи меня к нему.
Ота сидел в саду, потирая утомленные страхом и долгой скачкой спину и шею, и вспоминал свою жизнь на юге. В одном из предместий Сарайкета край утеса так выдавался над водой, что во время прилива с него можно было смотреть на океан, как птица. Их там набралась целая компания — бездомных подростков, которые жили подачками и мелкой временной работой. Они вечно подбивали друг друга прыгать с утеса в воду. В первый раз, когда ноги Оты оторвались от твердого горячего камня, он был уверен, что погибнет. Тот миг между землей и небом, когда Ота хотел назад, мечтал взлететь и вернуть то, что вернуть невозможно, напоминал ему происходящее сейчас. Вокруг медленно танцевали деревья, подрагивали цветы, сиял под солнцем и тонул в серых тенях камень. Ота потер пальцами шершавую скамью, чтобы напомнить себе, где находится, и не поддаться панике.