— Когда мы пришли за убийцей, Ошаем. Там был стражник. Я его ударил. Мечом. Разрубил ему челюсть. До сих пор у меня перед глазами… Ты когда-нибудь хлестала железным прутом по твердому насту? Чувство такое же. Резкий полукруг в воздухе, а потом что-то упругое поддается. Я помню этот звук. И ты еще потом не хотела до меня дотрагиваться.
— Адра…
Он поднял руки, чтобы она его не утешала. Идаан сглотнула обиду: она не имела права его прощать.
— Люди всегда друг друга убивают. По всему миру, в каждой земле. Убивают ради денег, любви или власти. Сыновья хая убивают родных. Я никогда не думал, как они это делают, даже сейчас не могу представить. Не могу понять, как я все это сделал, даже теперь. А ты?
— Всем приходится за это платить, — ответила Идаан. — И воинам, и охранникам. Даже бандитам и пьяницам, которые пыряют друг друга ножами в веселом квартале. Рано или поздно их настигает расплата. Нас тоже настигнет. Вот и все.
Он вздохнул.
— Наверное, ты права.
— Что мы теперь будем делать? Что с Отой?
Адра пожал плечами, словно ответ очевиден.
Идаан продолжала:
— Если Маати Ваупатай решил защищать Оту, в конце концов тот к нему явится. А Семай уже доказал, что ради одного человека нарушит молчание.
— Поздно, — сказал Адра. Его голос должен был прозвучать холодно, зло или жестоко. Может, эти чувства в нем и были, но слышалась только усталость. — Он сам приведет нас к Оте Мати.
Порат Радаани указал на пиалу Маати, и мальчик-слуга грациозно, как танцор, приблизился и наполнил ее снова. Поэт изобразил позу благодарности хозяину. В другое время и в другом месте он поблагодарил бы слугу, но не сейчас. Маати поднял пиалу и подул. Бледный зелено-желтый чай издавал густой аромат риса и свежих листьев. Радаани сцепил толстые пальцы на объемистом животе и улыбнулся. Его глаза, глубоко сидящие среди жировых складок, блестели, как мокрые камни в ручье.
— Признаюсь, Маати-тя, визит посланника дая-кво для меня полная неожиданность. За последние дни со мной захотели побеседовать все знатные Дома города, но высочайший дай-кво обычно держится в стороне от наших грязных делишек.
Маати отхлебнул чаю, хотя тот еще не остыл. Надо отвечать осторожно. Между намеком на поддержку дая-кво и прямым обещанием тонкая, но чрезвычайно важная граница. Пока Маати воздерживался от любых слов, которые могли бы дойти до селения дая-кво, однако Радаани старше Гхии Ваунани и Адаута Камау и к тому же ценил напористость купца выше, чем придворный этикет. Маати поставил пиалу.
— Хотя дай-кво держится в стороне, это не означает, что он приветствует невежество. Чем лучше он осведомлен, тем лучше он сможет управлять поэтами для всеобщего блага, разве не так?
— Вы изъясняетесь как придворный, — сказал Радаани. Несмотря на улыбку, это прозвучало нелестно.
— Я слышал, что семейство Радаани может претендовать на трон хая, — Маати решил не ходить вокруг да около.
Радаани улыбнулся и указал слуге на дверь. Мальчик изобразил почтительную позу и ушел. Комната для встреч была небольшой, но богато обставленной — сияющее лаком дерево с узорами из кованого железа и резного камня, ставни из резного кедра, такие тонкие, что впускают ароматный воздух, оставляя снаружи насекомых и птиц… Радаани наклонил голову и холодно сузил глаза. Маати чувствовал себя драгоценным камнем, на который оценивающе смотрит скупщик.
— У меня один сын. Он в Ялакете, следит за нашими торговыми интересами. И внук, который недавно научился одновременно петь и прыгать через палочку. Они не годны для трона. Пришлось бы либо бросить семейное дело, либо вверить власть над городом ребенку.
— Несомненно, у хая Мати есть денежные преимущества, — сказал Маати. — Вряд ли ваше семейство проиграет, отказавшись от Ялакета.
— Вижу, вы не спрашивали моих распорядителей! — рассмеялся Радаани. — Мы сгружаем с кораблей в Ялакете и Чабури-Тане больше золота, чем хай Мати добывает из земли даже с помощью андата. Нет, если мне нужна власть, я могу ее купить и так. К тому же у меня то ли шесть, то ли восемь дочерей, которых я с удовольствием выдам замуж за нового хая. Пусть берет всех, хватит на каждый день недели.
— Вы могли бы сами сесть на трон, — сказал Маати. — Вы не так стары…
— Но и не так молод, чтобы делать глупости. Послушай, Ваупатай, скажу тебе все как на духу. Я стар, страдаю подагрой и богат. У меня есть все, что мне нужно от жизни, а если я стану хаем Мати, мои внуки перережут друг другу глотки. Я им этого не желаю. А себе не желаю мороки с управлением городом. Кому надо, пусть забирает себе трон. Никто не пойдет против меня, а я поддержу любого хая.
— Значит, у вас нет предпочтений?
— Ну, я бы так смело не заявлял… А почему дай-кво любопытствует, кто из нас станет хаем?
— Не любопытствует. Тем не менее знание ему пригодится.
— Тогда пусть подождет пару недель, и все станет известно. Нет, что-то здесь не то… Или дай-кво на кого-то ставит, или… это связано с тем, кто вспорол тебе живот? — Радаани поджал губы и пошарил глазами по лицу Маати. — Выскочка мертв, значит, не на него. Думаешь, кто-то ему помогал? Одно из семейств?
— Ну, я бы так смело не говорил… Даже если так, дая-кво это не беспокоит.
— Верно, но никто его не пытался выпотрошить, как рыбу. Маати-тя, а не может ли быть, что вы пришли по собственному интересу?
— Вы придаете мне слишком много значения, — заверил Маати. — Я лишь простой человек, который нащупывает путь в трудные времена.
— Как мы все, как мы все, — недовольно проворчал Радаани.
Маати завершил встречу пустыми красивостями и удалился с твердой уверенностью, что выдал больше сведений, чем получил. Рассеянно пожевывая губу, поэт повернул на запад и вышел на улицы города. Траурную ткань уже снимали и заменяли цветами в честь свадьбы Адры Ваунёги и Идаан Мати. Мальчик с лицом, коричневым, как лесной орех, сидел на фонарном столбе с охапкой траурных тряпок в одной руке и гирляндой цветов в другой. Переходил ли другой город так быстро от праздника к трауру и обратно?
Завтра последний день траура, свадьба последней дочери убитого хая и начало открытой борьбы за то, кто станет новым хозяином города. Подковерная борьба, несомненно, шла уже всю неделю. По улицам и переулкам давно сновали посыльные, и сохранялась лишь видимость траура.
Адаут Камау отрицал всякий интерес к престолу, но неоднократно намекал, что поддержка дая-кво может изменить его мнение. Маати не сомневался, что Дом Камау не отказался от претензий на хайский трон. Гхия Ваунани был безупречно вежлив, дружелюбен, откровенен и в течение всей беседы ухитрился не сказать ни слова.
В последнее время Маати пристрастился к прогулкам. Шрам на животе был еще розовым, но приступы боли случались совсем редко. Бурая мантия говорила прохожим о его высоком положении, и Маати редко мешали — реже, чем в библиотеке или в собственных покоях. Да и думалось на ходу легче.