— Ториш-тя послал своих людей охранять девушку, о которой вы говорили с ним утром, — продолжала Митат. — Они скоро вернутся.
— Нужно будет где-то ее разместить, — сказала Амат. — Поставьте кушетку в моей комнате, у стены.
Митат приняла позу понимания. В ней был какой-то загадочный оттенок — Амат угадала его даже не в жестах, а в еле заметной улыбке. Когда Митат поняла это, то улыбнулась во весь рот.
— Что? — спросил Амат.
— По поводу вашего дела, — пояснила помощница. — Насчет Мадж и гальтов. Приходил человек от одного дома наемных рабочих и спрашивал, не пригодятся ли вам заодно сведения о другой девушке, не островитянке.
Амат перестала жевать.
— О другой?
— Той, что Ошай привозил в прошлом году.
Амат откинулась на спинку кресла, переваривая услышанное. В беспросветности ее трудов забрезжил луч надежды и облегчения.
— Так была еще одна девушка?!
— Я так и знала, что вы заинтересуетесь! — сказала Митат.
Маати сидел на деревянных ступенях дома поэта и смотрел на голые, как палки, стволы деревьев, на темную воду пруда, на узорчатые хайские дворцы в окружении светляков-фонарей. Уже опустились сумерки, хотя на западе еще сияли последние лучи солнца. Лицо и руки у Маати замерзли, а сам он сгорбился, но уютный и теплый дом за спиной его не манил.
Ота и Лиат ушли перед самым закатом. «Сейчас, — думал Маати, — они, наверное, уже у веселого квартала». Он представил, как они быстрым шагом идут по узким улочкам, как Ота обнимает ее за плечи. Ота-кво сможет ее защитить. А он, Маати, был бы рядом с ними лишним, ненужным.
За его спиной скрипнула дверца. Маати не обернулся. Достаточно было услышать тяжелую, неуклюжую поступь, чтобы понять: это не Бессемянный, а учитель.
— Там курица осталась, — произнес Хешай. — И хлеб еще свежий.
— Спасибо. Может, попозже, — отозвался Маати.
Поэт, кряхтя, опустился рядом с ним на ступеньку и посмотрел на темнеющий пустынный пейзаж. Сквозь воронье карканье Маати слышал его сиплое дыхание.
— Как она, поправляется? — спросил Хешай.
— Наверное.
— Скоро вернется к Вилсин-тя…
— Она к нему не пойдет, — оборвал Маати. — Старая распорядительница — Амат Кяан — взяла ее к себе.
— Значит, Дом Вилсинов потеряет еще одну хорошую работницу. Марчату это не понравится, — сказал Хешай и пожал плечами. — Ну и поделом старому хрычу! Обращался бы с ними лучше, не остался бы с носом.
— Может быть.
— Вижу, твой приятель-грузчик вернулся.
Маати не ответил. Ему было холодно снаружи и внутри. Хешай окинул его взглядом и вздохнул. Пухлая рука похлопала Маати по колену. Так, наверное, утешил бы его отец, будь мир иным. Маати почувствовал, как выступают непрошеные слезы.
— Зайди в дом, мой мальчик, — сказал поэт. — Я подогрею вина.
Маати позволил увлечь себя в дом. С выздоровлением Хешая комнаты мало-помалу приобрели прежний неряшливый вид: прямо на столе лежал стертый от частого употребления брусок туши, рядом с ним и возле дивана валялись развернутые свитки. Маати присел у очага, глядя на огонь теми же пустыми глазами, что и до этого — на темноту.
Хешай прошелся туда-сюда по дому, и вскоре в воздухе разлился густой аромат вина с пряностями. У Маати заурчало в животе. Он через силу поднялся, подошел к столу, где его дожидались остатки ужина, оторвал от куриного хребта ножку и уставился на нее. Хешай сел напротив и передал ему ломоть черного хлеба. Маати изобразил беглую позу благодарности. Хешай наполнил толстостенную глиняную пиалу вином и вручил ему. Вино оказалось густым, недурным на вкус и согревающим.
— Неделька нам предстоит насыщенная, — произнес Хешай-кво. — Завтрашний ужин с посланниками Сетани и Удуна, пожалуй, надо посетить. А потом в храме выступит толкователь писания. Если хочешь…
— Я не против, Хешай-кво, — сказал Маати.
— Не стал бы так торопиться, — заметил поэт. — Я всегда считал этих толкователей болванами.
Старый поэт смотрел с озорством — видимо, упиваясь собственным кощунством. Маати на миг разглядел в нем молодого Хешая и невольно слегка улыбнулся в ответ. Хешай хлопнул по столу.
— Ну вот! — воскликнул он. — Я же знал, что тебя можно отогреть!
Маати покачал головой и еще раз жестом поблагодарил Хешая, но теплее и искреннее, чем в первый раз. Хешай-кво ответил ему позой, с какой дядя обратился бы к племяннику. Маати мысленно подтолкнул себя: сейчас как раз удобно завести разговор.
— Бессемянный здесь? — спросил Маати.
— Что? Нет. Нет, он, по-моему, ушел показывать кому-то свое остроумие, — горько ответил Хешай. — Знаю, надо было бы держать его при себе, но этот ящик…
— Пусть. Так даже лучше. Я хотел поговорить с вами кое о чем в его отсутствие.
Поэт нахмурился, но кивнул.
— Это насчет той девушки, островитянки — того, что с ней произошло. Я думаю… Хешай-кво, все было подстроено. Марчат Вилсин знал, что так будет. Он затеял это по приказу Верховного Совета гальтов. А Амат Кяан — та, у кого пока поживет Лиат, — добывает доказательства этого, чтобы представить их на суд хая.
Поэт побелел, потом побагровел, поджал лягушачьи губы и покачал головой — сердито и в то же время покорно судьбе.
— Это она тебе сказала? — спросил он. — Распорядительница?
— Не только она, — ответил Маати.
— Она ошибается. Все было иначе.
— Хешай-кво, а по-моему, так.
— Нет!
Хешай встал. Лицо его было непроницаемо. Он подошел к огню, отвернулся спиной и начал греть руки. Дрова потрескивали и шипели. Маати отложил нетронутый хлеб и повернулся к учителю.
— Амат Кяан не единственная…
— Значит, и все остальные неправы. Задумайся на мгновение, Маати. Просто подумай. Если бы за этой мерзостью впрямь стоял Гальтский Совет, что было бы дальше? Если бы хай узнал это наверняка? Он бы их покарал. А как, по-твоему?
— Использовал бы против них вас с Бессемянным, — ответил Маати.
— Верно. И что, кому-нибудь стало бы лучше?
Маати принял позу недоумения, но Хешай не обернулся и не увидел ее. Через миг Маати уронил руки. Пламя в очаге плясало и подмигивало, отчего силуэт Хешая почти сливался с ним. Маати подошел к поэту.
— Это правда, — сказал он.
— Правда или нет, значения не имеет, — отозвался Хешай-кво. — Иные кары хуже наказаний. Что было, то прошло. И если цепляться за прошлое, ничего не создашь.
— Вы сами в это не верите, — сказал Маати жестче, чем ожидал. Хешай обернулся. Его глаза были сухи и спокойны.
— Ребенка уже ничем не вернешь, — сказал он. — Так чего ради метаться?