— Вас это беспокоит, бабушка? — спросила Митат по пути.
Она говорила тихо, чтобы их никто больше не слышал, даже наемники, которые шли по два впереди и сзади.
— Объяснись, а то я сейчас вспомню дюжину поводов для беспокойства, — сказала Амат.
— Выступление против Вилсина.
— Конечно. Но тут уж ничего не поделаешь.
— Просто… Дом Вилсинов был к вам добр столько лет… как вторая семья, правда? Порвать с ними сейчас…
Амат сощурилась. Митат вспыхнула и приняла позу извинения. Амат сделала вид, что не заметила.
— Речь, кажется, не обо мне?
— Не совсем, — ответила Митат.
С моря подул зябкий ветер, а солнце, клонящееся к закату, только удлинило тени и окрасило все оранжевым. Флаги над домом охраны затрепетали, зашуршали, как чей-то голос из-за стены. Стражники открыли дверь, кивнули караульным внутри и пригласили Амат с помощницей, подругой и первой настоящей союзницей во всем этом неприятном деле, войти.
— Если ты думаешь об уходе — ты и твой друг, — у меня две просьбы. Во-первых, дождемся слушания. Во-вторых, дай мне предложить свои условия. Если не договоримся, отпущу тебя с благословением.
— Моя кабала была довольно суровой, так что…
— Ой, не будь дурочкой! — перебила Амат. — Ты ведь заключала договор с Ови Ниитом? А между моими условиями и его — большая разница.
Митат улыбнулась — немного печально, как Амат показалось — и жестом подтвердила соглашение. В караульном помещении Амат заплатила за охрану, подписала и заверила документы, взяла копию для отчетности. На следующий лунный цикл она и ее подопечные получали все привилегии честных обитателей веселого квартала. Она отправилась обратно со своими пятью попутчиками, но все такая же одинокая.
У лотка старого лавочника ее пленил запах чесночных колбасок. Амат отчаянно пожелала остановиться, отослать прочь охрану и устроиться где-нибудь рядом с Митат, поболтать по душам, как подруги. Она бы выяснила, за какую цену та согласилась бы остаться, и заплатила бы, сколько бы это ни стоило. Но стражники не давали им ни сбавить шаг, ни поговорить наедине. Да и Митат не согласилась бы. Амат сама понимала, как это неразумно: Марчат Вилсин, наверное, сейчас бьется в отчаянии, а его, как оказалось, нельзя недооценивать. Опасно было даже выходить из заведения. И все же хоть сколько-нибудь простая жизнь соблазняла, манила сильнее любой продажной женщины.
Амат шаг за шагом двигалась вперед. Придет время и для покоя, говорила она себе. Потом, когда раскроется гальтский заговор и расследование переложат на кого-то другого. Когда смерть ребенка будет отомщена, ее город избавится от угрозы, а душа — от мук совести. Когда она снова станет собой, если от прошлой нее еще что-то осталось, или создаст себя заново.
У парадного входа в заведение их дожидался гонец — совсем юноша, не старше Лиат, но в одежде цветов правящего дома. «Послание от хая Сарайкета», — поняла Амат. У нее замерло сердце.
— Ты ищешь Амат Кяан? — спросила она.
Гонец, юноша с близко поставленными глазами и тонким носом, принял уважительно-утвердительную позу. Позу придворного.
— Ты ее разыскал.
Юноша вынул из рукава письмо с хайской печатью. Амат вскрыла его тут же, на улице. Почерк был прекрасным, как и во всех посланиях из дворца, и так изобиловал вензелями, что буквы с трудом узнавались. Впрочем, Амат уже приноровилась его разбирать. Она вздохнула и приняла позу благодарности, отпуская гонца.
— Я все поняла, — сказала она. — Ответа от меня не будет.
— Что случилось? — спросила Митат, переступая через порог с остальными. — Дурные вести?
— Нет, — пояснила Амат. — Обычная проволочка. Хай отложил слушание на четыре дня. Другая сторона желает подготовить ответ.
— Вилсин?
— Полагаю, да. На самом деле, это и нам на руку. Теперь у нас больше времени на подготовку.
Амат остановилась посреди передней комнаты, похлопала сложенным письмом по краю игрального стола. В глубине гостевой половины, где клиенты выбирали себе женщин, раздался девичий смех. Странный звук, подумала Амат. Ей сейчас всякое проявление радости казалось странным. Будь она Марчатом Вилсином, можно было сыграть в последнюю игру: бросить дротик в небо и понадеяться на чудо.
— Приведи ко мне Ториша-тя, — сказала она. — Я хочу еще раз обсудить нашу безопасность. Кстати, друг Лиат, Итани, не объявлялся?
— Пока нет, — ответил стражник у главных ворот. — А второй был. Уже ушел.
— Если кто-то из них придет, отсылайте ко мне.
Она прошла в заднюю половину. Митат — за ней.
— Скорее всего, эта задержка — формальность, но если Марчат хочет ей воспользоваться, я должна быть готова.
— Бабушка…
Они пришли в общую комнату, заполненную женщинами и мальчиками в костюмах, людьми, которые следили за игрой и наливали гостям вино, запахом свежего хлеба и жареного барашка и людским гомоном. Митат встала у двери, скрестив руки. Амат сложила позу недоумения.
— Кому-то придется сообщить Мадж, — пояснила помощница.
Амат закрыла глаза. Конечно! Сообщить Мадж. Как будто не хватало других забот. Ну и ладно. Если перепалки не избежать, пусть она будет на ниппуанском. Амат дважды глубоко вздохнула и посмотрела на Митат. На лице той появилась виноватая улыбка.
— А ведь я могла стать танцовщицей, — сказала Амат. — В детстве подавала большие надежды. Живи я сейчас танцами, не пришлось бы проходить через все это дерьмо.
— Если хотите, я ей скажу, — предложила Митат.
Амат только улыбнулась, покачала головой и пошла к двери комнатушки Мадж, крепясь перед неизбежной грозой.
Ота Мати, шестой сын хая Мати, сидел на краю пристани и смотрел на море. В сумерках лишь половинка луны освещала его, приплясывая на верхушках волн. Набережная заканчивала дневные труды, начиналась ночь — пора развлечений. Ота не обращал внимания на суету, ел кусочки острой курятины с имбирем из бумажного кулька и не думал ни о чем.
У него было две медных полоски. Годы работы, годы попыток прижиться в этом городе, и вот с чем он остался: с двумя кусками меди. Хватит на пиалу вина, если не привередничать. Все остальное пропало: растрачено, выброшено, пущено по ветру. Зато ему это не в новинку. Внизу, под сваями, начинался прилив. До зари он опять схлынет.
Время пришло.
Ота прошел вдоль берега, бросил бумагу, пропитавшуюся куриным жиром и пряностями, в печь огнедержца, где та вспыхнула и обуглилась, осветив на миг лица прохожих, гревшихся у огня. Склады стояли запертые и темные, широкая Нантань обезлюдела. У дверей чайной жалостливо пела нищенка над коробкой для денег, в которой было втрое больше того, что осталось у Оты. Он бросил ей одну полоску меди — на удачу.