— Теперь все изменится, — сказал посланник однажды, когда они сидели у Семая на крыльце. — Мы превзойдем Вторую Империю. Начнется новая эра.
— А как хорошо предыдущая кончилась, — с обычной иронией пророкотал Размягченный Камень.
Утро выдалось теплое. Стриженые дубы, отделявшие дворцы от жилища поэта, зазеленели яркой молодой листвой. Над вершинами деревьев, едва различимые сквозь переплетение ветвей, поднимались в небо каменные башни. Семай потянулся через посланника, чтобы подлить в чашу Маати рисового вина.
— Рано еще судить, — возразил Маати, поблагодарив Семая кивком. — Мы говорим, как будто уже опробовали метод.
— Главное, в этом есть здравый смысл, — ответил Атай. — Я уверен, что все получится.
— Если мы что-то упустили, того, кто за это возьмется, ожидает весьма печальный конец, — заметил Семай. — Дай-кво проверит все до мелочей, прежде чем станет рисковать жизнью поэта.
— В следующем году, — заявил Атай. — Ставлю двадцать полосок серебра, что этот метод пленения начнут применять уже в следующем году.
— По рукам, — вставил андат и повернулся к Семаю. — Расплатишься за меня, если что?
Поэт не ответил, но в уголках его рта спряталась улыбка. Маати потребовались годы, чтобы понять, как в Размягченном Камне проявлялись черты Семая, в чем они составляли единое целое, а в чем были непримиримыми врагами. Иногда Семай понимал андата с полуслова, а иногда его дни омрачались молчаливой, скрытой от посторонних глаз борьбой. Поэт и его андат были ни дать ни взять старая супружеская пара.
Маати пригубил рисовое вино. Это была настойка на персиках, частичка осеннего урожая среди цветения весны. Атай неловко отвел взгляд от широкого лица андата.
— Должно быть, вам не терпится вернуться к даю-кво? — предположил Семай. — Вы и так пробыли у нас дольше, чем полагали.
Атай отрицательно помахал рукой. Маати показалось, что он был рад возможности забыть про андата и обратиться к человеку.
— Что вы, это время для меня бесценно! — сказал посланник. — Маати-кво войдет в историю как величайший поэт нашего поколения.
— Выпейте еще, — предложил Маати и чокнулся с Атаем, но Семай остановил их, указав на дорожку среди деревьев. По ней бежала маленькая рабыня; полы ее халата раздувались, как паруса. Атай поставил чашу, встал и одернул рукава. Наступил час, которого все ждали: девочка спешила сказать, что восточный караван отправляется и посланнику пора идти. Маати с облегчением вздохнул. Спустя пол-ладони библиотека снова будет принадлежать ему одному. Атай изобразил формальную позу прощания. Маати и Семай ответили.
— Я напишу вам как можно скорее, Маати-кво, — сказал посланник. — Для меня было честью работать с вами.
Маати неуверенно кивнул. Наконец после неловкой паузы Атай развернулся и пошел прочь. Маати смотрел вслед поэту и рабыне, пока те не скрылись за деревьями, а потом облегченно вздохнул. Семай, посмеиваясь, заткнул пробкой флягу с вином.
— Согласен. Кажется, дай-кво нарочно его выбрал, чтобы раздражать хая.
— Или просто хотел от него отдохнуть, — добавил Маати.
— А мне он понравился, — сказал андат. — Правда, мне вообще все нравятся.
Они вошли в дом. Все внутри содержалось в безупречном порядке — полки с книгами и свитками, мягкие кушетки, стол с расставленными на нем черными и белыми фишками. На подоконнике горела лимонная свеча, однако по комнате, яростно жужжа, по-прежнему кружила муха. Каждую зиму Маати забывал про мух, а потом весной удивлялся их появлению. Ему стало интересно, куда же они прячутся во время страшных морозов и как определяют, что пора выползать наружу.
— А ведь он прав, — заметил Семай. — Если вы не ошиблись, это станет самым важным открытием со времен Империи.
— Наверняка я что-то пропустил. Планов, как вернуть былое могущество, придумали уже с полсотни. Если бы это было возможно, кто-то давно бы уже нашел верный способ.
— Не знаю, как там с другими способами. Я изучил только ваш и могу сказать, что он хотя бы выглядит убедительно. В этом его преимущество. Почти уверен, что дай-кво скажет то же самое.
— А может, и смотреть не станет, — предположил Маати, но тем не менее улыбнулся.
Семай был первым, кого он познакомил со своими теориями. Тогда Маати еще и сам не понимал их важности. Им двигало обыкновенное любопытство. И только рассказывая о своих задумках Семаю, он осознал наконец, каких глубин коснулся. Именно Семай посоветовал ему обратить на работу внимание дая-кво. Все рвение и восторги посланника не стоили одного дельного замечания Семая.
Они поговорили еще немного, обменялись впечатлениями об Атае, посмеялись. Наконец Маати распрощался с другом и потихоньку, чтобы не началась одышка, отправился домой. Он приехал в Мати четырнадцать, нет, уже почти пятнадцать лет назад. Ни одно место на земле не стало для него таким же родным, как этот город, его величественные дворцы, подземные чертоги, мостовые из черного камня, кузницы и вечный запах угольного дыма. Маати шел по тропинкам, усыпанным мраморной крошкой, нырял под арки, с которых свисали, струясь, шелковые флаги. В полумраке садов пела рабыня. Мелодия была простая, но удивительно чистая, полная грусти. Он свернул на дорожку, которая вела ко входу в его комнаты за библиотекой.
Маати обнаружил, что думает о том, как заживет, если дай-кво и вправду сочтет его работу достойной внимания. Странная мысль. Он столько времени был в немилости: сначала из-за истории с гибелью своего учителя, Хешая, потом из-за того, что разрывался между любовью к жене и сыну с одной стороны и служением даю-кво с другой. И, наконец, из-за того, что, будучи поэтом, ввязался в политику и поддержал Оту Мати, старого друга и врага, в борьбе за трон. Нетрудно было решить, что он стал поэтом по ошибке. Ведь главный секрет раскрыл ему другой ученик, который вскоре покинул школу. Ота, будущий грузчик, посыльный и хай. Маати примирился с такой тихой жизнью: библиотекой, тесным кружком друзей, несколькими любовницами, которые соглашались делить постель с опальным поэтом, располневшим из-за обильной пищи и сидячей работы.
После стольких поражений он уже не верил, что избавится от клейма неудачника. Слишком уж сладок был этот сон, чтобы оказаться правдой. Оставалось только мечтать, что он никогда не кончится.
Эя ждала его на крыльце, сосредоточенно изучая мотылька, который сел ей на руку. Она была так похожа на родителей: высокие скулы, как у матери, отцовские темные глаза и очаровательная улыбка. Маати на ходу изобразил приветствие, и когда Эя пошевелилась, чтобы ответить, мотылек мягко вспорхнул с ее руки. Оказалось, что его скромные коричневые крылышки украшает черный с оранжевым узор.
— Атай что, уехал? — спросила Эя, пока Маати отпирал дверь.
— Наверняка уже перебрался через мост.
Маати вошел, Эя без приглашения последовала за ним. Комната, где он обитал, была просторная, пусть и не такая великолепная, как хайские чертоги и не такая уютная, как дом поэта. Это было жилище библиотекаря — с брусками туши возле низкого стола, пятнами от вина на обивке кресел, с маленькой бронзовой жаровней, полной старого пепла. Эя хотела закрыть дверь, но Маати ее остановил.