12.
Фильма я почти не помню. Это был «Circonstances Atténuantes» [45] с Арлетти и Мишелем Симоном, старый фильм, который Кассис с Рен уже видели. Рен, во всяком случае, это не огорчило; она, не отрываясь, завороженно пялилась на экран. Мне эта история показалась надуманной, слишком далекой от моей жизни. К тому же мои мысли были заняты совсем другим. Дважды пленка в проекторе обрывалась; во второй раз в зале зажгли свет, и зрители недовольно зашумели. Растерянного вида человек в смокинге призвал к тишине. Группа немцев, сидевших в углу, взгромоздив ноги на спинки передних сидений, принялась медленно хлопать в ладоши. Вдруг Рен, постепенно вышедшая из своего транса и уже начавшая раздраженно высказываться насчет обрыва фильма, возбужденно вскрикнула:
— Кассис! — Она потянулась через меня к брату, и я почувствовала сладковатый химический запах, исходивший от ее волос. — Кассис, он здесь!
— Тс-с-с! — яростно зашипел Кассис. — Не оборачивайся.
Некоторое время Рен с Кассисом сидели, уставившись прямо перед собой, с застывшими, как у манекенов, физиономиями. Потом брат краешком рта, как случается в церкви, изрек:
— Кто?
Ренетт едва заметно скосила глаза в угол, где сидели немцы.
— Там, сзади, — ответила она тем же манером. — С какими-то незнакомыми.
Вокруг толпа стучала ногами и орала. Кассис опасливо кинул беглый взгляд вбок.
— Потом, когда погасят свет… — буркнул он. Минут через десять свет стал гаснуть, и фильм возобновился. Кассис, пригнувшись, стал пробираться со своего места к задним рядам. Я пустилась за ним. На экране Арлетти играла глазками и поводила бедрами в обтягивающем платье с глубоким вырезом. В отраженном свете проектора, озарившем наши согнутые, бегущие фигуры, лицо Кассиса казалось сизой маской.
— Идиотка, чеши обратно! — зашипел он на меня. — Кто тебя звал? Ты все испортишь!
Я замотала головой:
— Ничего я не испорчу, если ты меня не будешь гнать.
Кассис раздраженно махнул рукой. Он знал, что я зря слов на ветер не бросаю. В темноте было заметно, как он дрожит — то ли от радости, то ли от страха.
— Не высовывайся, — кинул он мне напоследок. — И не встревай в разговор.
И вот мы опустились на корточки в самом конце зала, рядом с сидевшими обособленно среди рядовой толпы немецкими солдатами. Некоторые из них курили; красные огоньки то и дело озаряли лица.
— Вон того видишь, с краю? — зашептал Кассис. — Это Хауэр. Мне надо с ним поговорить. Ты замри рядом — и ни слова, поняла?
Я промолчала. Я не собиралась ничего ему обещать. Кассис скользнул в проход к тому месту, где сидел солдат по имени Хауэр. С любопытством оглянувшись по сторонам, я отметила, что никто не обращает на нас ни малейшего внимания, кроме одного немца, стоявшего позади, худощавого, с острым носом и острым подбородком, молодого, в пилотке, слегка сдвинутой набекрень, и с сигаретой в руке. Рядом Кассис что-то поспешно нашептывал Хауэру, потом зашуршали какие-то бумажки. Остроносый немец усмехнулся мне и махнул рукой с сигаретой.
И тут меня будто током ударило: я его узнала. Это был тот самый солдат с рыночной площади, тот, который видел, как я украла апельсин. С минуту я остолбенело, не отрываясь, смотрела на него.
Немец опять помахал рукой. Отблески света с экрана, освещая лицо, провели под глазами, под скулами щек черные зловещие тени.
Я бросила нервный взгляд на Кассиса, но брат был слишком увлечен разговором с Хауэром, ему было не до меня. Немец же по-прежнему выжидающе на меня смотрел, легкая улыбка играла на губах. Он стоял несколько поодаль от сидящих. Сигарету держал за кончик, пряча в округленной ладони; на освещенной коже руки темно выделялись кости. В военной форме, а китель расстегнут. Сама не знаю почему, но это меня приободрило.
— Поди сюда, — тихо сказал немец.
Я онемела. Рот словно забило соломой. Рада бы бежать, да в ногах уверенности не было. И тогда я, вскинув подбородок, двинулась к нему.
Немец усмехнулся, снова затянулся сигаретой.
— Ты та девочка с апельсином, верно? — спросил он, когда я подошла поближе.
Я не отвечала.
Похоже, на мое молчание он и внимания не обратил.
— Ты шустрая. И я в детстве был такой. — Он полез в карман и вынул какой-то предмет в серебряной бумажке. — На! Тебе понравится. Это шоколад.
Я с подозрением взглянула и буркнула:
— Не надо.
Немец снова усмехнулся:
— Хочешь сказать, апельсины тебе больше по душе?
Я молчала.
— Помню, у реки был сад, — тихо сказал немец. — В деревне, где я жил. Там были такие крупные, такие темные сливы, каких я больше нигде не видал. Вокруг высокая изгородь. Хозяйские собаки шныряют. Все лето я пытался подобраться к тем сливам. Чего только не перепробовал! Ни о чем больше думать не мог.
Голос у него был приятный, с легким акцентом, глаза посверкивали сквозь пелену сигаретного дыма. Я на него поглядывала с опаской, не смея шевельнуться, прикидывая, издевается он надо мной или нет.
— Да к тому же краденое всегда слаще, ты как считаешь?
Теперь я точно знала, что издевается, глаза у меня негодующе вспыхнули.
Немец, верно, заметил выражение моего лица и засмеялся, не убирая руки с шоколадкой.
— Да ладно, Уклейка, бери! Представь, что ты ее стянула у бошей.
Шоколадка наполовину была растаявшая, я поспешила ее съесть. Это был настоящий шоколад, не белесый, крошащийся во рту эрзац, который мы иногда покупали в Анже. Немец насмешливо наблюдал, как я ем, а я косилась на него по-прежнему подозрительно, но с нараставшим любопытством.
— И достали все-таки? — спросила я наконец с полным ртом шоколада. — Ну, сливы эти?
Немец кивнул:
— Добыл, Уклейка. До сих пор помню их вкус.
— И не застукали?
— Что было, то было. — Усмешка стала грустной. — Я столько их съел, что меня стало рвать, тут меня и накрыли. Ну и всыпали мне! Но все-таки я своего добился. Ведь это главное, верно?
— Ну да, — кивнула я. — Победа это здорово. — Я помолчала. — Так вы поэтому никому не сказали про апельсин?
Немец пожал плечами:
— А зачем? Это не мое дело. К тому же у зеленщика их много. Что для него один апельсин!
Я кивнула.
— У него и грузовик есть! — сказала я, вылизывая серебряную бумажку, чтоб ни крошки шоколада не пропало.
Немец со мной согласился:
— Некоторые стараются только для себя. Это несправедливо, верно?