— Запертые двери просто так не распахиваются. А чтоб открыть висячий замок, очень хитрая нужна лиса. Это, Луи Рамондэн, намеренно учинил какой-то подлец, а тебе деньги платят за то, чтобы ты его нашел.
Глазки у Луи забегали, он пробубнил что-то себе под нос.
— Что, что ты сказал? — вскинулась я. — Со слухом у меня, парень, полный порядок, не обольщайся. Да и с памятью; я даже помню, как…
Тут я поспешно прикусила язык. Я чуть было не проговорилась, что помню, как его престарелый дед, пьяный в стельку, с обмоченными штанами храпел во время пасхальной службы, спрятавшись в исповедальной кабинке. Но la veuve Simon никак об этом знать не могла. У меня даже внутри похолодело от страха, что я могу глупой сплетней себя выдать. Теперь вы понимаете, почему я старалась держаться подальше от всех этих семеек?
Все же Луи под конец согласился осмотреть мою ферму, только ничего не нашел, и мне оставалось дальше со всем справляться в одиночку. Признаюсь, потеря кур стала для меня тяжелым ударом. Денег, чтоб купить снова таких дорогих, у меня не было. К тому же — кто скажет, не повторится ли такое опять? Словом, пришлось покупать яйца на ферме старого Уриа, которой теперь заправляла семейная пара по имени Поммо; они выращивали сладкую кукурузу и подсолнухи, а зерно продавали перерабатывающему заводу, что выше по реке.
Я понимала: за всем этим стоит Люк. Понимала, но доказать ничего не могла, и это прямо сводило меня с ума. Хуже того, я не могла понять, зачем ему все это, и злость во мне нарастала с каждым днем.
И вот я почувствовала, что меня от нее распирает, что я, как переспелое яблоко, вот-вот лопну. С того самого дня, как лиса проникла в курятник, я, едва начинало темнеть, дежурила под окном с дробовиком, и, должно быть, странное это было зрелище, если б кто-то увидел меня, сторожившую свой двор в ночной рубашке, в легком плаще поверх и с ружьем. Я купила новые висячие замки на ворота и на калитку в загон, я каждую ночь стояла на часах, поджидая незваного гостя. Но никто не появлялся. Мерзавец, видно, знал, что я его караулю, хотя откуда он мог узнать, было непонятно. Мне стало казаться, что он читает мои мысли.
5.
Очень скоро бессонные ночи мне здорово аукнулись. Днем я была рассеянна. Забывала рецепты. Не могла вспомнить, посолила омлет или нет, и солила повторно или не солила вовсе. Однажды, шинкуя лук, я задремала стоя и здорово порезалась и, только очнувшись, увидела, что из рассеченного пальца хлещет кровь. Я стала срываться на оставшихся клиентах, и хоть музыка теперь гремела чуть потише и мотоциклисты не так распоясывались, слух уже явно пошел, потому что, исчезнув, мои прежние посетители больше не вернулись. Правда, в кромешном одиночестве я не осталась. Сохранилось еще немного верных друзей, но, должно быть, и у меня в крови, как у Мирабель Дартижан, засела эта настороженность, эта вечная подозрительность, отчего в деревне мою мать и считали чужой. Я не нуждалась в жалости. Моя ожесточенность отталкивала друзей и отпугивала клиентов. Злость питала меня, только в ней я черпала силы.
Поразительно, но именно Поль раз и навсегда положил всему этому конец. В будни он был моим единственным посетителем, по нему можно было проверять часы, он приходил в одно и то же время и сидел ровно час, ел и молча смотрел на дорогу, под стулом у него послушно лежал его пес. По равнодушию, которое Поль проявлял к фургону-закусочной, я решила, что он глуховат. Даже мне он редко что говорил, только «здрасте» и «до свидания».
Как-то раз он пришел, но за столик, как обычно, не сел. И я поняла: что-то не так. Это было как раз через неделю после того, как лиса забралась в курятник, и я уже чертовски устала. Пораненная левая рука у меня была основательно забинтована, и приходилось просить Лиз шинковать овощи для супа. Я по-прежнему упорно пекла сладкие изделия сама, — вы представьте, каково это, месить тесто, если одна рука обернута целлофаном? Словом, очень непросто. Когда я, полусонная, вышла на порог кухни, то едва кивнула на приветствие Поля. Он смотрел на меня косо, стягивая берет и гася черную сигаретку о притолоку.
— Bonjour, мадам Симон.
Я кивнула, попытавшись выдавить улыбку. Усталость мерцающей серой пеленой заволокла все вокруг. Его слова цепочкой букв втянулись в темный туннель. Пес поплелся на привычное место под столиком у окна, но Поль, не шевельнувшись, остался стоять с беретом в руке.
— Выглядите плоховато, — произнес он в своей неторопливой манере.
— Я здорова, — коротко сказала я. — Просто спала плохо в эту ночь, вот и все.
— Похоже, не эту одну, — сказал Поль. — Что, бессонница?
Я буркнула:
— Обед на столе. Жаркое из цыпленка с горошком. Остынет, подогревать не буду.
Он лениво улыбнулся:
— Вы уж больно по-семейному со мной, мадам Симон. Что люди скажут?
Восприняв это как очередную из его шуток, я смолчала.
— Может, чем могу помочь? — продолжал Поль. — Неладно они с вами обходятся. Кто-то должен вступиться.
— Прошу, мсье, не утруждайте себя.
После стольких бессонных ночей у меня на глаза легко навертывались слезы, и даже после этих скупых дружеских слов я почувствовала, как защипало в глазах. Чтобы не выдать себя, сказала сухо и насмешливо, не глядя на Поля:
— Отлично управлюсь сама. Но Поль не отстал.
— Словом, можете на меня положиться, — просто сказал он. — Хочу, чтобы вы знали. Все это время я…
Я взглянула на него — и вмиг все поняла.
— Не упрямься, Буаз… Я застыла, онемев.
— Не бойся, разве я хоть кому-нибудь сказал? Молчание. Ясность пролегла между нами растянутой жвачкой.
— Сказал, а?
Я покачала головой: — Нет.
— Ну так вот, — он сделал шаг ко мне. — Вечно ты не принимала ни от кого помощи, даже в те годы. — Пауза. — Ты совсем не изменилась, Фрамбуаз.
Странно. Я считала, что да.
— Когда догадался? — наконец спросила я. Поль повел плечами.
— Скоро, — кратко ответил он. — Пожалуй, как только отведал у тебя kouign amann твоей мамаши.
А может, щуку. Что, не забыл я, выходит, добрую старую кухню?
И он снова усмехнулся в свои обвислые усы — ласково, добродушно и невыносимо грустно.
— Видно, сурово тебе пришлось, — добавил он. Резь в глазах стала еще нестерпимей.
— Не будем об этом, — отрезала я. Он кивнул:
— Я не говорун, — только и сказал в ответ.
Потом засел за свое фрикасе, временами прерываясь, взглядывая на меня с улыбкой, а немного погодя я подсела к нему — в конце концов, никого, кроме нас, в блинной больше не было — и налила себе стаканчик «Gros-Plant». Некоторое время мы сидели молча. Потом я уронила голову на стол и тихо заплакала. В пустом кафе слышались только мои глухие рыдания да звяканье ножа об тарелку, пока Поль машинально доедал своего цыпленка, не глядя на меня, не говоря ни слова. Но я чувствовала доброту его молчания.