— Мне принесите десерт, пожалуйста, — громко сказал он. — И граппу, и эспрессо.
Лицо Мелиссы сошлось в осуждающую белую костяшку. За спиной у нее щеки Розы пылали, как маки.
— Меню? — спросила она.
Он покачал головой:
— Сделайте мне сюрприз.
За кофе, которого Мелисса пить не стала, она сверлила его яростными, остекленевшими глазами.
— Ты это нарочно, — прошипела она.
— Почему ты так думаешь? — спросил Джек, прихлебывая граппу.
— Черт возьми, ты прекрасно знаешь, что я хотела уйти!
Он пожал плечами:
— А я хочу есть.
— Ты свинья!
Голос ее дрожал. Она вот-вот расплачется. «Зачем я это делаю?» — подумал Джек, внезапно смутившись. Он ведь столько труда положил, чтобы завоевать Мелиссу; зачем же он теперь так ведет себя по отношению к ней, да и к самому себе? Когда он понял, это было словно ледяная сердцевина в мягком, тающем creme brulee, и он поставил стакан, неопределенно гадая, чем это его одурманили. Мелисса наблюдала за ним ненавидящим взглядом голубых глаз, рот ее сжался в почти невидимую узкую щель.
— Хорошо, сейчас пойдем.
Удивительно, какая же она страшная на самом деле, подумал он. Взбитые, посеченные, химически обработанные волосы. На зубах виниры. Жилы на шее натянуты, словно веревочная лестница, ведущая к «куриному филе», спрятанному в дорогом лифчике от «Ла Перла». Из кухни вышла Роза, мягкая, светлая, сияющая, с подносом в руках. Шоколадно-янтарные глаза блестели, и Джек обнаружил, что произносит почти бессознательно:
— После десерта.
Мелисса застыла. Но Джек едва замечал ее — он смотрел на Розу с подносом. Он понял, что она принесла не один десерт, а много: по крохотной порции всего, что имелось в ее обширном меню. Тут было tiramisu, осыпанное шоколадной пылью, роскошное, влажное, тающее во рту; лимонная полента; шоколадный ризотто; тонкие, как кружево, миндальные черепицы; кокосовые макаруны; корзиночки с грушами; абрикосовое мороженое; brulee с ванилью, пряностями, миндальными хлопьями и медом.
— Ты надо мной издеваешься, — яростно прошептала Мелисса.
Но Джек ее уже не слышал, узрев новые чудеса: он пробовал то одно, то другое в нарастающем самозабвенном опьянении. Роза смотрела на него с почти материнской улыбкой, сложив руки на груди, как ангел — крылья. Удивительно, что поначалу он счел ее некрасивой; теперь он понимал, что она потрясающе прекрасна: зрелая, как летняя клубника, чувственная, как ванна из сливок. Он увидел женщину с кислым лицом, сидящую напротив, и попытался вспомнить, что она тут делает: кажется, что-то связанное с деньгами, смутно припомнил он, что-то насчет бизнеса и перспектив. Но это явно было что-то не очень важное, и он скоро забыл о ней, погрузившись в вакханалию кондитерских вкусов и текстур, сотворенную этой экзотичной темноволосой роскошной неаполитанкой.
Роза, по-видимому, разделяла его восторг. Губы ее приоткрылись, глаза сверкали, щеки слегка порозовели. Она кивала ему, сначала в знак одобрения, потом — с плохо скрываемым возбуждением. Он заметил, что она дрожит; ее руки сжимались и разжимались на фоне белого фартука. Он набрал полный рот орехового крема, на миг прикрыл глаза и тут же преисполнился уверенности, что и она закрыла глаза в приступе блаженства; снова потянувшись за ложкой, он услышал вздох наслаждения.
Да! Да!
Шепот был почти неслышен, но он все равно его услышал — облегченный вздох, едва слышный блаженный стон. Он опять взялся за ложку, она опять испустила вздох, пальцы растопырились в насыщенном мускусом воздухе. Он обожрался и все равно хотел еще, хотя бы только для того, чтобы увидеть ее лицо, когда он ест и ест. Он смутно помнил, как говорил кому-то (кому?), что рыба усиливает любовный пыл; секунду ему казалось, что он вот-вот припомнит, кому именно, но потом эта мысль тихо ускользнула.
Он все еще ел, когда женщина с кислым лицом встала, сжав губы подобно колючей проволоке, и вышла из-за стола. Он не поднял взгляда — хотя она, уходя, довольно грубо хлопнула дверью, — пока Роза не принесла кофе, миндальные печенюшки и пирожные с засахаренными фруктами; а потом она села рядом, накрыв его руки своими, расстегнула его ремень, чтобы дать простор туго набитому желудку, и, нежно покусывая мочку уха, прошептала голосом, подобным мускусу, крови и темному меду:
— А теперь моя очередь, carissimo. [78]
Когда я работала над своей первой книгой «Злое семя», меня внезапно осенило: все книги о вампирах на самом деле чрезвычайно элитарны. Действие всегда происходит в романтической обстановке; сами кровопийцы всегда привлекательны, аристократичны, стильны. Тогда напрашивается вопрос: а где все остальные вампиры? Простые вампиры, вампиры-рабочие, вампиры с неудачным имиджем? А потом, в один прекрасный день, я поехала в Блэкпул со школьной экскурсией…
Я вам вот что расскажу, забесплатно. Вампирство давно умерло и похоронено. Не только в Уитби, [79] хотя гниль пошла оттуда, и не потому, что люди потеряли к нему интерес, — наоборот. Как мне объяснили, это оттого, что спрос превысил предложение. Мы пали жертвой рыночной динамики, уступили необходимости приспосабливаться, модернизироваться, обрести новый имидж в глазах потребителя.
Вот, к примеру, я, Регги Ноукс. Стаж работы — семьдесят пять лет, а теперь мне дали пинка под зад. Сказали, ничего личного, старина. Просто ты больше не в струе. Нынче спрос на вампиров другого типа.
Вот хотя бы лицо. Круглое, красное, как у торговца рыбой из Гримсби (кем я и был когда-то). И коротенькие ножки. А отвисший животик — это вообще катастрофа. В стародавние времена все это не имело никакого значения. Наоборот, любой был бы рад такой маскировке. Но нынче надо соответствовать имиджу. Викторианские улицы. Туман. Нынешнее поколение фраеров разгуливает в кожаных одеждах и черной губной помаде, слоняется по кладбищам в надежде хоть мельком увидеть кого-нибудь из нас, и уже не отличишь живого от живого мертвеца. Это ненормально. И все равно, не могут же все скакать в черных плащах и с клыками, разглагольствуя об адском исступлении и безымянных ужасах. Это было бы чертовски нелепо.
Я не собираюсь извиняться за то, что кошу под местного. Здесь это очень просто. Куча приезжих. Никто не задает вопросов. Но все же, даже когда я вышел на пенсию и поселился тут, я иногда задумывался, не слишком ли Уитби фешенебелен для меня. Надо было сразу ехать в Блэкпул. Шумный, оживленный Блэкпул с его торговыми пассажами и рыбными лавками (я до сих пор люблю временами поесть трески в сухарях), пляжи до отказа набиты отдыхающими, горячие потные тела источают радость, ярость, зависть и голод вроде моего. Знаете, для меня ведь никогда все не упиралось в кровь. По правде сказать, я ее не так уж и люблю, да и добираться до нее сложновато, особенно лысеющему толстяку, на которого ни одна девственница не взглянет дважды. Но стоит мне оказаться в толпе — и я счастлив. Здесь коснуться, там попробовать. По капельке. Не до смерти. Нежно, словно снимая сливки или сдувая пену с пинты пива. С девчонки, что визжит на карусели. С ее дружка, который лапает ее, думая о чем-то другом. С двух парней, подравшихся у пивной. Здесь всюду жизнь, она кишит, и именно поэтому я сейчас гуляю по пристани, потягивая пенный лагер, и жду, когда мимо пройдет какая-нибудь славная теплая семья, чтобы отсосать из нее жизнь, энергию.