Мне было десять лет, снова десять, и, как всегда по воскресеньям, я пришла повидаться с мамой. Я любила маму, и мне было жаль, что нельзя проводить с ней каждый день, но я знала, что это невозможно: маме нужно работать, и она не хотела, чтобы я мешала. Интересно, кем она работает? Мне нравился мамин дом, такой роскошный, и везде красивые вещи: индийские статуэтки слонов и египетские гардины, и персидские ковры, как в «Тысяче и одной ночи». Когда я вырасту, я, может быть, смогу переехать сюда и все время жить с мамой, а не с тетей Эммой — только тетя Эмма была вовсе не моей тетей, она была школьной учительницей, и она недолюбливала маму. Не то чтобы она что-то такое говорила, но я видела, с какой странной гримасой она обычно произносила «твоя бедная мать» — словно только что проглотила рыбий жир. Мама никогда не поила меня рыбьим жиром. Наоборот, она всегда разрешала мне обедать с ней, а не в детской с малышами, и на столе были пирожные и варенье, а иногда красное вино, разбавленное водой.
Порой красивые девушки, которые жили вместе с мамой, приходили вниз и разговаривали со мной. Мне это нравилось, они были такие добрые, угощали меня имбирными пряниками и конфетами, а еще они носили самые красивые в мире платья и украшения. Тетя Эмма не должна была знать об этом; много лет назад, когда я была совсем маленькой, я о чем-то проговорилась, и она ужасно рассердилась и сказала: «У этой женщины, видно, совсем нет стыда, раз она позволяет ребенку бывать в таком месте и общаться с этими потерянными созданиями!» Я попыталась сказать, что они вовсе не потеряны, у них каждый день много гостей, но она была очень зла и не слушала, поэтому теперь я вообще ничего не рассказываю. Так безопасней.
Но сегодня мама сказала, что мне нужно пораньше лечь спать: она ждала гостей. Я не против. Иногда я делаю вид, что иду спать, а потом, когда мама думает, что я в постели, прокрадываюсь вниз и смотрю на красивых леди и гостей сквозь перила. Я веду себя очень тихо, и никто меня никогда не замечает. Ну, почти никогда. До сегодняшнего вечера.
Вообще он был очень добрый, тот джентльмен — пообещал, что не расскажет маме. Он даже и не знал, что у мамы есть дочка, и, кажется, удивился, но был очень добр. Он сказал, что мне очень идет эта ночная рубашка и если я буду хорошей девочкой, он придет уложить меня в постель и расскажет сказку.
Но теперь я не так уверена. У него странный вид, и он так пристально смотрит на меня — зря я пригласила его сюда. Он меня пугает. Я спросила: «Ты расскажешь мне сказку?», но он, кажется, не слушает. Он просто смотрит на меня очень странно. Мне вдруг захотелось, чтобы здесь была мама. Но если я позову ее, она узнает, что я выходила из комнаты… Он подходит ко мне, протягивая руки — может, он просто поцелует меня на ночь и уйдет?
«Что мать, что дочь», — шепчет он, притягивая меня к себе, но я не понимаю, что он имеет в виду. Он странно пахнет — чем-то соленым, как река после дождя, и у него очень холодные губы. Я пытаюсь оттолкнуть его, я не понимаю почему, но мне страшно, когда он целует меня — так мужчины целуют взрослых теть.
Я говорю «нет!», но он лишь смеется и говорит «иди сюда» и еще что-то, чего я не понимаю. Он такой сильный, что я не могу шевельнуть руками, чтобы оттолкнуть его. Я бы его укусила, но я знаю, что он мамин гость, а мне так хочется, чтобы мама любила меня и позвала жить с ней. Я не хочу быть маленькой. Но я едва могу дышать. Я пытаюсь сказать: «Хватит, вы меня слишком сильно держите», но слова не идут. Он вдруг толкает меня на кровать. Он такой тяжелый, я боюсь, что он меня раздавит. Он начинает стаскивать с меня ночную рубашку. Теперь мне удается чуть вскрикнуть, но он зажимает мне рот рукой. Я начинаю сопротивляться — пусть маленькая, неважно, мне все равно, что мама узнает, мне все равно, что тетя Эмма… Получилось впиться зубами в его руку, я кусаю изо всех сил. Вкус ужасный — пот и одеколон, но он ругается и отпускает меня. Я набираю воздуха и кричу:
— Мама!
Он снова чертыхается и больно бьет меня по лицу. Я снова кричу, и он хватает меня за шею. Он все время ругается, говорит: «Сука сука заткнись сука заткнись заткнись…» Мое лицо прижато к подушке, и я не могу дышать. Голова моя надулась как шарик. Кажется, она готова лопнуть, и я не могу кричать, не могу дышать, едва могу двинуться, потому что он на мне, и я не могу дышать, не могу дышать. Кажется, он отодвигается куда-то, далеко-далеко, и я едва чувствую подушку во рту, едва ощущаю запах крахмала и лаванды от плотного белья. Вдалеке раздается мамин голос. Она зовет меня:
— Марта?
Потом — ничего.
15
Я начинал терять терпение. Она сидит там целую вечность, можно было десять раз судьбу предсказать! А когда она наконец выйдет, платить чертовой цыганке придется мне. К тому же я порядком замерз, сидя на одном месте. Я встал и вошел в шатер.
На миг я растерялся — палатка казалась пещерой, на стенах плясали отражения факелов, я словно оказался в пирамиде какого-нибудь мертвого фараона. Потом глаза привыкли, и я понял, что это все равно просто маленькая палатка, захламленная обычными пожитками ярмарочных шарлатанов, а солнечный свет, льющийся внутрь, играет на обильной позолоте и стекле, вот и все. Эффи даже не вздрогнула, когда я отбросил полог, она сидела спиной ко мне, безвольно свесив голову набок. «Шехерезады» и след простыл.
Заподозрив недоброе, я одним прыжком подскочил к Эффи. Я выкрикивал ее имя, тряс ее за плечи, но она обмякла, как тряпичная кукла, а глаза были открыты и пусты. Чертыхнувшись, я поднял ее со стула и вынес на солнце. Перед шатром на мои крики уже собралась небольшая толпа зевак. Не обращая внимания на их болтовню, я положил Эффи на траву и, убедившись, что у нее нет никаких видимых повреждений, высыпал содержимое ее сумочки в поисках нюхательной соли. Какая-то женщина сзади закричала — наверное, решила, стерва, что я граблю леди, потерявшую сознание, — и я грубо рявкнул на нее, отчего другая женщина охнула и потянулась за собственной бутылочкой с солью. Назойливый тип с армейскими усами потребовал объяснений, бледный юнец предложил бренди, которого у него не оказалось, а женщина с крашеными волосами попыталась привлечь к себе внимание, неубедительно изобразив обморок. Да уж, настоящий водевиль. Кто-то отправился за констеблем, и я раздумывал, не пришло ли время Мозу откланяться, но тут Эффи с ужасом уставилась на меня и пронзительно, безумно завопила в необъяснимом ужасе. Тут появился констебль.
Его приветствовали невообразимым гамом: женщину ограбили; вот этот человек напал на бедную даму средь бела дня; у нее был припадок; какое-то животное сбежало из шоу диких зверей и напугало дам — это следует запретить… Глаза констебля оживились, и он полез в карман за блокнотом.
С моей помощью Эффи села и теперь растерянно терла глаза.
— Все в порядке, — заорал я, стараясь перекричать галдеж. — Я… муж этой леди. Она потеряла сознание от жары.
Но я видел, что общественное мнение настроено против меня, и, предчувствуя необходимость долгих и малоприятных объяснений в полицейском участке, снова подумал, не следует ли мне просто исчезнуть сейчас, пока еще позволяют время и неразбериха. А Эффи — с ней все будет в порядке. В конце концов, она в какой-то мере сама виновата — не завизжи она так по-идиотски, я бы вполне сумел все уладить. А она из меня сделала прямо насильника. К тому же следовало подумать о Генри. Я уже почти решился, но тут заметил рядом женскую фигуру, и сквозь гул толпы зазвенел знакомый чистый голос: