Потом Шурик быстро оделся и убежал, сославшись на ужасно-кошмарное количество дел, которые ему сегодня надо переворотить. И хотя Светлана не получила внятного словесного ответа на прямо поставленный вопрос, самый факт близости можно было рассматривать как положительный ответ.
Шурик с легкой совестью сбежал с лестницы: все обошлось, и теперь он действительно понесся в ВИНИТИ за очередной порцией переводов, потом в магазин иностранной книги за новым испанским учебником для Марии, потом в аптеку за лекарством для Матильды. И так далее, и так далее… Приятно было, что первое из намеченных на сегодня дел он уже выполнил и выбросил его из головы.
Голая и совершенно успокоенная Светочка лежала, укрытая бабушкиным английским пледом, на тахте и ни о чем не думала, – наконец-то и ей выпало блаженство покоя. Она поглаживала себя по животу и груди, испытывая гордость и благодарность к себе самой.
Она была совершенно счастлива и даже здорова, и непреодолимая пропасть между женщиной, для которой любовь есть единственный смысл и наполнение жизни, и мужчиной, для которого любви в этом понимании вообще не существует, а составляет один из многих компонентов жизни, на несколько минут затянулась тонкой пленкой.
Телефон гида, который водил французскую группу по Москве в дни первой поездки Жоэль в Россию во время Олимпиады, сохранился в старой записной книжке. После той первой поездки она побывала в России еще дважды, но оба раза в Ленинграде. Последний раз она провела там три месяца уже в качестве практикантки. Теперь она приехала в Москву на полгода – для завершения научной работы. Прошло две недели, прежде чем она решилась позвонить Шурику. Она запомнила его не столько потому, что он был милый рослый парень с детским румянцем, очень русский – tres russe, – как дружно решила тогда вся французская группа, сколько из-за его французского языка – безукоризненного языка начала двадцатого века, на котором давно уже не говорил никто, разве что какие-нибудь провинциальные нотариусы, дотягивающие до девяноста…
Жоэль увлеклась русской литературой еще до поездки в Россию и даже пыталась самостоятельно изучать русский язык. Живая Россия очаровала Жоэль, и она, единственная дочь богатого винодела, владельца больших виноградников под Бордо, к большому недовольству отца, поступила в Сорбонну и полностью отошла от семейного дела. Вместо того чтобы заниматься бухгалтерией или работой с клиентами, Жоэль разбирала тексты Толстого. Читая «Войну и мир», она обратила внимание, что французский язык Толстого, огромные диалоги русских аристократов, существующие равноправно в русском тексте, напоминают ей чем-то тот французский, на котором говорил русский гид Шурик. И начинающего филолога заинтересовал этот феномен. Впоследствии она нашла также большое количество фрагментов французских текстов в наследии Пушкина. Именно эта тема – сравнительный анализ французского языка Пушкина и Толстого, была ею выбрана для исследования. Собственно, она ее не выбрала из предлагаемых, а сама предложила своему профессору, и он ее одобрил, найдя очень интересной. Шурик, сам того не ведая, оказался крестным отцом ее научной темы. Жоэль позвонила бывшему гиду. Работа гида у Шурика тогда не пошла: он не понравился интуристскому начальству, и больше они его не приглашали, так что никаких десятков туристических групп и сотен путешественников не проходило перед его глазами, и он-то прекрасно запомнил француженку из Бордо, открывшую ему глаза на безнадежно устаревшее состояние его французского языка. Они встретились – возле памятника Пушкину, что было символично.
Поцеловались два раза, как принято у них, но он ткнулся в третий – как принято у нас. И засмеялись – как старые друзья. И, взявшись за руки, пошли гулять по городу. Подошли к старому университету, потом спустились на набережную и как-то случайно, повинуясь давней привычке, Шурик вывел Жоэль сначала к дому Лили, в Чистом переулке, а потом, совершив круг, вышли к церкви Ильи Пророка в Обыденском переулке. Помявшись, зашли в церковь, немного постояли, послушали конец всенощной, потом снова вышли на набережную, через Большой Каменный мост перешли Москву-реку, долго бродили по Замосковоречью. Шурик показал ей дом на Пятницкой, в котором жил когда-то Толстой, и Жоэль все больше влюблялась в город, который казался ей теперь почти родным.
Она была из породы странных иностранцев, которых было немало в те годы, очарованных Россией, особым ее духом открытости и доверительности, а Шурик казался ей каким-то толстовским героем – то ли выросшим Петей Ростовым, то ли молодым Пьером Безуховым.
Шурик же, гуляя по тем переулкам, в которых бродил когда-то с испарившейся из его жизни Лилей Ласкиной, тоже чувствовал себя не собой теперешним, а тем школьником накануне экзаменов в университет, и даже поймал себя на грустном сожалении, что не пошел на дурацкий экзамен по немецкому языку: ведь сдал бы, и все было бы по-другому, лучше, чем сейчас… И может быть, бабушка прожила бы подольше…
Они чудесно болтали обо всем на свете, перескакивая с одной темы на другую, перебивая друг друга, хохоча над ошибками в языке: они все время переходили с языка на язык, потому что Жоэль хотелось говорить по-русски, но слов не хватало. Потом начался дождь, и они укрылись в заброшенном церковном дворе, в полуразрушенной беседке, и целовались, пока дождь не затих. У Шурика было странное чувство повтора – он действительно сидел на этих лавочках десять лет тому назад, но не с Жоэль, а с Лилей, и минутами он как будто проваливался в то выпускное лето с экзаменами, ночными гуляниями, Лилиным отъездом и бабушкиной смертью.
Когда дождь прошел, появились собачники, кто-то спустил большую немецкую овчарку. Оказалось, что Жоэль с детства панически боится собак, и она не могла себя заставить выйти из беседки, и они ждали, пока уведут овчарку. И снова смеялись. И снова целовались.
Метро тем временем закрылось, и Шурик взял такси, чтобы отвезти Жоэль домой – она жила в аспирантском общежитии на Ленинских горах.
– Там ужасно противная консьержка, – пожаловалась она перед входом в общежитие.
– Ты ее боишься, как той овчарки? – спросил Шурик.
– Откровенно говоря, больше.
– Мы можем поехать ко мне, – предложил Шурик.
Мама с Марией были на даче. Жоэль легко согласилась, и они сели в то же самое такси, и поехали через центр, мимо памятника Пушкину на «Белорусскую».
– Это какое-то особое место, – выглянув в окно, сказала Жоэль. – В Москве куда ни едешь, непременно видишь памятник Пушкину.
Это была чистая правда. Это было сердце города: не исторический Кремль, не Красная площадь, не университет, а именно этот памятник, то со снежным плащом на плечах поэта, то в голубином летнем помете, переставляемый с одной стороны площади на другую, он и был главным местом Москвы. С того дня Жоэль с Шуриком встречались здесь почти ежедневно, – кроме тех вечеров, которые он проводил на даче.
Она была женщина-птица: умела быстро и шумно вспорхнуть с места, всегда была голодной, очень быстро наедалась, каждые полчаса тянула Шурика за рукав и говорила: Шурик, мне нужно «pour la petite». И они кидались искать общественную уборную – их было в Москве немного, иногда они заходили во двор, отыскивали укромное место и он загораживал ее, пока она по-птичьи копошилась в кустах. А когда она вылезала из кустов, то немедленно спрашивала Шурика, не знает ли он, где можно попить – и они заливались смехом.