Рассказал бы Гугнявый, как замерзали насмерть отступающие по Германии и Польше солдаты Наполеона, как охотились на них, ровно на волков, крестьяне Прованса и Вандеи.
Поведал бы, откуда произойдет на Руси слово «шарамыжник», как будут дарить сердобольные русские бабы битым гренадерам да кирасирам скатерки да шали, чтобы было чем укрыться в непогоду под Березиной, как поведется с Отечественной войны, с «Бонапартия», обычай — оставлять за дверью в избе, что повернута в сторону леса, крынку молока да краюху хлеба, ибо негоже русскому знать, что ворог, битый да заплутавший в чащобе, умер с голоду в христианской стране.
Рассказал бы Гугнявый, что обычай сей доживет аж до Гитлера, и Россия станет единственным местом, где германский солдат в населенной местности вряд ли помрет, сгрызая лебеду с березы, словно заяц. Мужики на войне, а бабы, те самые, что гренадеров на вилы поднимали, да гестаповцев втихую травили, останутся сердобольнее немецких да французских «Бауэров» (не поворачивается язык назвать этих толстых ребят с пивом и сосисками «крестьянами»).
Но Гугнявый находился далеко, да и вовсе не был представлен князю, так что остался Басманов в неведении о бесконечной неблагодарности Запада к своим воинам.
— И как отбивался? — спросил Басманов.
— Мы люди не ратные, — усмехнулся Егорыч, — берем не пикой да саблей вострою, а иным совсем.
— Это как же?
— А проще некуда, — хохотнул хозяин, мигая девкам, чтобы подлили еще в корчаги меда. — На постой к себе заманил стрельцов, аж пятерых, вместе с мордатым десятником. И вся недолга.
— Это да, — засмеялся Басманов. — Шестеро удалых стрельцов — сила в здешних краях!
— Не то слово, — подхватил Егорыч. — Да еще и с пищалью огненной!
— Ну, если еще и с пищалью, — вытер усы князь, — то ландскнехтам тут нечего делать.
— Правда, князь, — вдруг сменил тон хозяин, — с пищалью этой незадача вышла.
— А что такое? Застрелили у тебя корову, якобы случайно? Да за убоину не расплатились? Ты это брось — я не обозный воевода, а князь Басманов! Не стану злато сыпать из-за шестерых дурных вояк!
— Да я и не смел бы за такой малостью обратиться. Что было, то было — ив коров шмаляли, и гусаков саблями рубили. Но то — плата за защиту от варнаков, мы же все понимаем. Тут другое…
Пока он говорил, кто-то из сенных враз сбегал и втащил здоровенную пищаль, не нашей, аглицкой работы.
— Жили они, да не тужили, — сказал Михеич, бережно разворачивая промасленную рогожку, в которой пряталась до времени пищаль. — Бегали по лесу, ландскнехтов пугая, больше — не за ними, а на реку, подглядеть за девками. А тут приказ из Ивангорода пришел с вестовым — немедля выступать. Шум — гам, они на коней — и только пыль столбом по шляху.
— А пищаль забыли, — докончил за него воевода мрачно.
— Точно так, княже. Прямо у отхожего места. Прислонил варнак к яблоне, пошел по делам своим срамным, а потом — на коня, и рысью… незнамо какой государственной важности указ выполнять. А назад уж не воротились. Почитай — година уже минула.
— И не воротятся, — зло сказал Басманов. — Их привязали в полку к столбу позорному, усы да бороды дегтем измазали, пухом куриным присыпали. А рядом — кожаная дубинка лежит, песком насыпанная. Подходи всякий, кому не люба растрата пищали, да бей со всей дури. А потом — вон из полка с позором, если войны нет, и искупить негде.
— Я-то знаю, — вздохнул Егорыч. — В наше-то время могли и две березоньки к ногам привязать, да отпустить. А то и конями по степи затаскать. Волоком по камням и колдобинам — из Тулы выехал цел-мо-лодец, до Ногайского шляха доехало полмолодца, и то за потрачу меньшую, чем пищаль аглицкая.
— Никак, по молодости… — начал князь, рассматривая Егорыча новым взглядом.
— Бывали времена, — вздохнул хозяин. — Когда костоеда еще хребет к земле не клонила. Жил я себе, мастеровой человечек, не тужил. А боярин Салтыков, не тот, что сейчас, а батюшка его покойный, клич кинул — на юге землицы много, идем на татар! Без разбору — какого роду-племени, только явись конный, бронный да оружный. Я и явился. В тегиляе да шеломе, с пикой да ножиком подсайдашным. И давали мы жару ногайцам — страх!
Тут он хватил кулаком по столу, да так, что хозяйка, отвлекшись от нагоняя сенным девкам, укоризненно всплеснула руками. Опять старый хрыч доблести вспомнил молодецкие, да еще при госте высоком лапами машет, будто медведь-шатун…
— А чего же на югах не осел, старче? — спросил Басманов.
— Много нас таких там, — уклончиво ответил Егорыч. — А хуже всего — казачки. Варнак на варнаке, и станичником погоняет. Все как люди, а этим — только с татарвой резаться на саблях. Ни торговли, ни мира, ни уклада, одна брань! А я так не могу. Повоевал, отобрал да осел, и весь сказ. Нечего зазря железом махать.
— Понятно, — протянул Басманов, поднимаясь.
— Люб мне ваш дом, хозяева, да пора и честь знать. Служба государева зовет.
— Оно, конечно, — поднялся и Егорыч. — А пищаль-то возьмешь, княже? В хозяйстве мне она не надобна.
— Это хорошо, — сказал Басманов. — Когда мир, и пищаль в хозяйстве не нужна. Возьму. Но негоже князю подарки принимать без отдарков.
Хозяйка опять всплеснула руками, но встретив тяжелый взгляд мужа, осеклась.
— Не обидь, Пахом Егорыч, прими коня дружинного.
Егорыч не поверил своим ушам. Половина его добра, вместе с девками да наемными чухонцами, не стоили дружинного коня из княжеской свиты.
— Но подарок этот с подковыркой, не обессудь, — Басманов, довольный произведенным эффектом, широко улыбнулся. — Шлях у тебя недалече. Иванго-род, почитай, также. А до Москвы далековато. Так что станут заезжать к тебе служилые люди, оставлять своего коня, а другого брать…
— Ясно, — лицо хозяина вытянулось от досады. Он знал, что такое царская почтовая служба. Так что не видать ему даренного коня ни в поле с сохой, ни на ярмарке в Ругодиве, впряженным в воз с яблоками. Но держать его в небрежении — преступление, за которое карают сурово. Ибо весть в Москву с любого дальнего рубежа должна лететь быстро, словно ветер степной. Да и кормить царского человека придется, а лишний рот в хозяйстве…
— Так что и мы пришли сюда, на брег Наровы, всерьез и надолго, — строго сказал Басманов. — Но не кручинься. Не стану обижать тебя, за хлеб-соль платить такою монетою. Есть у нас и другая коняга, охромела в походе. На полном скаку с нее каленую стрелу в ястреба не пустишь, да и дальноконного дозора больше не выдержит. А вот телегу возить — очень даже сможет.
— Так что трижды отплатил ты мне, княже, — откликнулся Егорыч, несколько воспрянувший духом. — К службе я вновь причислен, стало быть, из Иван-города не явятся ко мне безобразничать пьяные стрельцы, а напротив, дозором обходить хутор станут, в случае каких лихих вестей. Конь для почтаря станет жить — всякий раз новый, но как говорят на юге — конь в доме добрый — удород, нет коня — суховей. А за пищаль — скотинку в хозяйство. Храни тебя Всевышний, княже, легки были шаги твои, что привели к моему порогу.