Но чтоб с таким результатом?!
Мать начала припоминать, с кем «крутила хвостом» в последний год, вспомнила многих, однако рогачей среди них не нашлось, кроме законного мужа. Так и осталось появление Грини на свет неразгаданной тайной природы.
Предвидя трудную судьбу сына, родители решили избавить любимое чадо от сомнительного украшения. Отец самолично привез в табор мастера-рогопила из людей. Маленький Гриня отбивался, как мог, брыкался и орал дурным голосом, однако мастер рога ему все-таки отпилил. Остались лишь крохотные бугорочки.
— Волосы отрастут, их и видно не будет! — заверил рогопил, получая оговоренную плату.
Ага, держи хвост трубой! Уже через пять дней рога сделались заметны, а за две недели отросли до первоначальной длины. Рогопила приволокли за шкирку, честя последними словами, и история повторилась. С третьего раза семья поняла: бесполезно.
И смирилась с обликом отпрыска.
Жизнь маленького Грини в таборе была отнюдь не сахаром. Взрослые, особенно староверы, косились на «бодунка» без одобрения, а то и с опаской. Могли лягнуть почем зря — если под горячее копыто попадался. Сверстники проходу не давали. Дети — палачи хуже взрослых. Это Гриня быстро уяснил на собственной шкуре. Добро еще, если просто оборжут с ног до головы. Рогатый пострел уродился незлобив, зачастую смеясь вместе с остальными. Он выучил назубок: смешные — хорошие. Смешные всегда помогают друг дружке. Потому что смешные — это те, над кем смеются. А вот те, кто смеется, предпочитая начать смеяться первым и закончить последним…
Случалось, обиженный китоврасик убегал домой весь в слезах, отчаянно топоча копытами.
Драться он не любил.
Так и выучился — по нужде, без любви. С этого времени его начали обходить десятой дорогой.
И все бы дальше у Грини, наверное, сложилось хорошо, если бы не несчастная любовь. Любви, как известно, все возрасты покорны, а возраст Григория был к страстям очень располагающий. Втюрился юный китоврас в чалую красавицу, на два года старше неуклюжего кавалера. По самые кончики рогов втюрился.
Красноречием Гриня никогда не отличался. А при виде чалой и вовсе немел, застывая наподобие монумента на площади 3-го Эдиктария в Ятрице. В конце концов, он набрался смелости: краснея и запинаясь, признался в любви предмету своих воздыханий.
Чалая смерила героя оценивающим взглядом. Подмигнула:
— Что, извелся весь? Ну валяй. Я не против.
И недвусмысленно развернулась к отроку крупом.
Гриня оторопел. Он-то рассчитывал, что чалая в лучшем случае выслушает его заикающийся лепет до середины. А тут вдруг… сразу… К столь бурному развитию событий он был не готов. Даже в самых дерзких мечтах Гриня воображал любовь совсем иначе.
— Эй, заснул? Я жду!
Чалая игриво хлестнула его хвостом по груди.
Эту феерию страсти он запомнил на всю жизнь. Домой Гриня вернулся под утро, измученный и счастливый. На губах его блуждала глупая улыбка. С ней он заснул, с ней и проснулся к полудню. И сразу, забыв о завтраке, помчался к любимой.
Его встретил не взгляд — копье с жалом из равнодушного недоумения.
— Малыш, ты рехнулся? Думаешь, я свяжу жизнь с рогатым уродом?! Скачи отсюда, дурилка. Захочу — сама позову. Нет, не завтра. И не послезавтра. Забавный ты… иди-иди, козлик…
Низвержение с небес в бездны преисподней — страшная штука. Он к любимой — всем сердцем, всей душой. А она… Ее, оказывается, интересовала отнюдь не его душа. Совсем другая, вполне определенная часть тела, которая у козлов, по слухам, грандиозней, чем у самых могучих китоврасов. Живая игрушка, милый уродец, с которым можно крутнуть хвостом налево, а потом отогнать, как муху-надоеду. Вот и вся любовь.
Смешные — это те, над кем смеются.
Хотелось утопиться. С размаху воткнуть себе в грудь что-нибудь острое. Раз и навсегда прекратить эту боль, по сравнению с которой телесные страдания — ничто. Наесться грибницы нетопырника: от нее, говорят, сперва вырастают крылья, унося в ночь, в беззвучные сполохи зарниц, а потом крылья подламываются, зарницы гаснут, оставляя лишь вечную тьму. Гриня скакал прочь от табора, в степь, без дороги, куда глаза глядят. Он мчался долго, а когда стемнело, и окровавленное солнце поглотила черная пасть горизонта, упал без сил.
Могучее тело сотрясалось от рыданий.
Юноша сам не заметил, как уснул.
Разбудила его докучливая мошкара. Оказалось, что заснул он в сырой низине, кишевшей гнусом. Отплевываясь, отмахиваясь руками и хвостом, Гриня бросился наутек, вскоре оказавшись на столбовой дороге. Где и прибился к бродячим коробейникам, твердо решив никогда не возвращаться в табор.
Семь месяцев он гулял с новыми приятелями от города к городу, от села к селу, навьюченный коробами и тюками с товаром. Насмотрелся, пообтерся среди людей. Однажды понял: он для коробейников — дармовая рабочая сила, говорящая лошадь с рогами. Тогда-то Гриню и сманила бандерша заведения «Бабильонская Блудница», предложив место вышибалы.
Новая жизнь Григорию понравилась. Работа непыльная: одного вида китовраса хватало, чтобы записной хам раздумал обижать девочек. Копытами отделает — ладно, ручищами задавит — полбеды, но ведь еще и на рога поднимет, к-козлина! Грубияны не знали, что грозный вышибала — существо мирное и даже стеснительное. Короче, Гриня был доволен, бандерша счастлива, девочки в защитнике души не чаяли, а городская жизнь прямо-таки завораживала китовраса пестротой и непостижимостью! Жаль, Доступные Сестры вскоре положили глаз на рогатого. Усталость и наплыв клиентов не были им помехой. В свободное время то одна, то другая зачастили к Грине. Поначалу он смущался и робел, однако всякий раз уступал пылкому натиску. Дальше вошел во вкус. Исхудал, спал с лица; шерсть перестала лосниться, свалявшись колтуном. «Долго не выдержу, — вздохнул бедняга. — Эти и мертвого поднимут, и живого уложат…»
На следующее утро он потихоньку накидал копытами из города.
Пока насмерть не заездили!
Близ Фергонца его ловили работорговцы-мустангеры — китоврас на невольничьем рынке стоил больших денег! — но Гриня порвал с десяток лассо, ломанулся в лес и ушел. До осени обретался с лесорубами: деревья валил наравне, бревна таскал за троих. Относились к нему с уважением. Сила у лесорубов ценилась, а силушки Григорию было не занимать. Однако, едва пришла пора расчета, старший платить отказался.
— Прожрал ты, паря, весь свой заработок, — угрюмо сообщил он.
Гриня не знал, сколько он «прожрал» и сколько заработал, но очень расстроился. Обычно тихий, он вдруг осерчал, надвинулся на старшего. Краем глаза заметил, как остальные берутся за топоры. И только плюнул в сердцах.
— Ладно, держи от щедрот. Помни мою доброту! — старший швырнул ему под копыта горсть мелочи.
«Вернуться в табор? — с горечью думал китоврас, выбираясь на тракт. — Хватит, набродился по миру…»