А Рукосил, проводив Нуту на десяток ступеней вниз, возвратился под действием возбуждения — торжествующего и злобного.
— Кто, как не ты, погубил несчастных? — выпалил он с налету, не обращая внимания на немо присутствующего здесь Юлия. — Рыдаешь?! Теперь ты рыдаешь! Отлично! Вольно же тебе рыдать! Я проиграл сражение у Медвежьей Тони, я потерял корабли, людей, потерял союзников. Что же ты не рыдала, когда я просил о пустячном волшебстве? О мелкой услуге? Что мешало тебе навести на курников наваждение? Наваждение! И тысячи жизней были бы спасены! — Нос Рукосила выразительно изогнулся, но это был единственный миг, когда конюший говорил неискренне, не то, что действительно ощущал, и потому лицо, мимолетно исказившись, вернулось к обычным ожесточенным очертаниям. — Нет, ты хотела остаться в стороне. Положим. Но чего же теперь реветь? Что такого случилось? Один проиграл, другой победил. Победитель всегда найдется. Во всяком событии две стороны. Кто же заставляет тебя безошибочно выбирать черную? Кто заставляет сочувствовать слабому? Сострадай богатому, защищай сильного, ухаживай за здоровым и будешь крепко спать. А будешь брать сторону слабого… страдание твой удел. Ты выбрала проигравших. Сама их выбрала! Да. А стала бы ты рыдать, если бы мессалоны, войдя в замок, перерезали мне горло и всех перерезали, как сговорились? — Рукосилов нос предательски колыхнулся, о чем конюший, конечно же, не имел понятия. — Я кончил с предателями и дармоедами. Не реви! Не реви, говорю! Не выплакать всех страданий, всех обездоленных не утешить. Захлебнешься в слезах, если примешь на свои плечи все страдания мира. И еще, — сказал он, ступив на лестницу, чтобы уходить. — Никогда не пытайся помочь тому, кто не в состоянии помочь себе сам. Это тебе урок. — Он начал спускаться.
— Где мой Поплева? Что ты сделал с Поплевой? — выкрикнула Золотинка, не владея собой.
Несдержанный, жалкий в своей ненависти, вопль ее отозвался Рукосиловым хладнокровием. Возбужденный до злобы, он почти сразу же успокоился, словно только этого и ждал — чтобы Золотинка вышла из себя. Словно бы только этого — такой малости! — не доставало ему, чтобы утешиться в своих неудачах. Он ухмыльнулся — снисходительно.
— Ищи! — развел он руками. — Все, что найдешь, твое! — И ступил вниз.
— Где он? Где Поплева? — крикнула Золотинка вслед.
— Здесь! — послышался зычный голос в глубине башни.
И, поразительное дело! так глубоко забылась она мыслью, такое несчастье теснило сердце, что Золотинка, обнаружив рядом с собой Юлия, не уразумела, в каких отношениях к нему находится, она — совсем уж невероятно! — позабыла тут вовсе, кто он такой, — ничего не возникло в сознании, кроме ощущения, кроме изначального, надежно похороненного в душе чувства приязни и товарищества, которое без всяких основательных причин зародилось между ними в пору помойного приключения.
— Ах, Юлька, Юлька! — сказала она, глубоко страдая, и тронула его за руку.
Захваченный врасплох, под впечатлением того страстного горя, которое изобличало страдающее лицо девушки, он ухватил Золотинку с опередившим мысль побуждением.
А Золотинка уставилась в ошеломлении, тут только постигнув, кто такой Юлий. И после томительного, целебного мига промедления, с мукой в лице отпрянули они друг от друга.
Как в пропасть, ринулась Золотинка в витой проем лестницы и провалилась.
Юлий долго стоял, словно закоченев на холодном ветру. Потом сделал шаг, что-то припомнив… но опять забыл. И разрыдался. Безутешно и горько, как не рыдал уже с детства. Сжимал кулаки и тискал зубы, и все равно рыдал, раскачиваясь; нечем было заградить эту прорву слез.
А Золотинка, сбежавши до половины лестницы, едва не сшибла мессалонских старцев, одному из которых стало дурно от застарелой грудной жабы. Золотинка остановилась — внезапно. И, не дослушав пространных разъяснений, так же внезапно ринулась вниз по лестнице.
На нижнем дворе Золотинка нашла готовую к вылазке толпу ратников. Со стен стреляли: из луков, тяжелых самострелов, которые взводили по два человека сразу, пускали камни пращами и, сверх того, имелась у них катапульта.
Запоздалое усердие защитников крепости никого не могло спасти. Что толку было теперь яриться? Больше они гомонили и улюлюкали, чем стреляли, и под этот шум воротники подняли решетку, заверезжали цепи и со стоном упал мост. Заградившись щитами, ратники устремились под своды воротного проезда на пробивавшее впереди солнце. А вслед за воинами храбро двинулась досужая челядь и даже женщины, совершенно ничем не вооруженные. Поток увлек Золотинку, которая поняла, что значит эта храбрость, когда вышла на перекинутый через ров мост и окинула взглядом окрестности. Курники отступали — скатились к подножию холма и уходили в сторону деревни. Валившая из замка толпа рассыпалась по обочинам дороги, занятая не столько ранеными, сколько добычей — храбрецы обшаривали еще не остывшие тела поверженных.
Во рву, на дне пропасти жутко стонали люди. Как они могли уцелеть? Или это стонали здесь, на залитом кровью склоне? Спотыкаясь и скользя, Золотинка сделала несколько шагов и, обхватив голову, остановилась, не имея сил ступать среди поваленных в безвольных положениях тел. Среди шелестящих стонов и умирающего дыхания. Взор останавливали чудовищные раны: отваленная щека, разрубленная челюсть, скошенное кровавым мазком плечо…
А стервятники уже тащили добычу: запятнанные кровью доспехи, одежду, сапоги, ремни, оружие. Если бы курники надумали сейчас вернуться скорым шагом, всех бы захватили врасплох, разя направо и налево и, может статься, ворвались бы в замок. Но, верно, у них было много раненых, победа досталась им тяжело; взобравшись на лошадей, они уходили нестройным табором, удалившись уже на версту или полторы.
Как оглушенная, опустилась Золотинка возле белокурого мужчины с узкой бородкой на бледном лице. Истыканная в нескольких местах куртка его потемнела от бурой влаги, лужа крови натекла в каменистую рытвину под боком. Подобравши кинжал, Золотинка отрезала у себя от подола длинную полосу ткани, потом спорола одежду на изрубленной груди и, взявшись уж было перевязывать, уразумела, что мужчина мертв. Он испустил дух прежде, чем Золотинка остановила на нем исполненный ужаса и жалости взгляд. Конечности похолодели, осмысленное выражение сошло с лица, пустые глаза глядели в пустое небо.
Но кто-то взывал о помощи! Бродившие по склону добытчики обращали внимание лишь на тех, кто способен был говорить. Увы, они болботали по-мессалонски, и добытчики, не желая понимать, чего хотят раненые, ограничивали свое участие тем, что не решались их раздевать. И пока Золотинка, торопливо отрезая от платья новые и новые полосы, перевязывала одного, другой тут же под боком испускал дух. Многих, наверное, можно было бы еще спасти, но каждый миг промедления уносил жизни.
— Нужен мох, сушеный сфагнум! Чистые повязки! Пожалуйста, кто-нибудь! — крикнула Золотинка в пространство, всякому, кто слышит, и тотчас кинулась к бледному, как смерть, мальчишке, который стонал, придавленный хладеющим телом латника.
С усилием, надрываясь, она перевернула тяжелого мертвеца и быстро нашла рубленную до кости рану. Мокрый липкий рукав куртки нужно было удалить, а потом Золотинка зажала разруб, стянула скользкие от крови края, и, с отчаянием чувствуя, как уходит жизнь, припала к рубцу ртом, для чего пришлось ей прилечь на землю. Плечо мальчишки горело, как раскаленная головешка, жгучая кровь заливала пальцы, но Золотинка обволакивала рану дыханием, делая неясное для себя самой усилие… И головешка под окровавленными руками притухла, новый, прохладный ток пошел в плече. Еще недолгий час не оставляла Золотинка усилия, и когда расцепила онемевшие пальцы, то страшная рана не разошлась, она слиплась, сомкнулась и покрылась тонкой красноватой корочкой, какая бывает через две недели лечения.