– Орфанотроп поручил четверым из нас охрану императрицы на случай покушения на ее жизнь. Само собой, это была уловка. Когда появились остальные придворные, чтобы обсудить все это дело насчет преемника, они увидели там гвардию и пришли к выводу, что все уже решено.
– А что было, когда пришел высший священник?
– Он сразу же приступил к обряду – повенчал старуху с ее молодым любовником. Наверняка она дала ему хорошую мзду, и через час они стали мужем и женой.
Этот причудливый рассказ был прерван появлением еще одного начальника-грека, каковой, вбежав в караульню весь всполошенный, велел снаряжать полный наряд императорского караула. Он кричал, чтобы мы поторапливались. Пришлось нам обрядиться и отправиться с ним в Триклиний, огромный зал для приемов.
Три десятка воинов при всем параде шагали по коридорам в огромный зал с мозаичным полом, увешанный шелковыми стягами и украшенный богатыми иконами, где басилевс официально принимал своих сановников, иностранных послов и прочих знатных особ. Два разукрашенных трона стояли на возвышении в дальнем конце зала, и наш начальник провел нас прямо к нашему месту – мы должны стоять полукругом позади возвышения, откуда виден весь приемный зал. Дюжина конюших и главный церемониймейстер Триклиния деловито проверяли, все ли в порядке к прибытию их величеств. Скоро императрица Зоэ и ее молодой муж вошли в зал и быстро направились к престолам. Рядом шел орфанотроп, несколько священников высокого ранга и стая придворных из дворцовых приверженцев императрицы. Зоэ и Михаил взошли на возвышение, наш начальник-грек подал знак, и мы, дружина телохранителей, послушно подняли наши секиры перед собой в положенном приветствии. Императрица и император повернулись к залу. Когда они уже собирались сесть, произошла неожиданная заминка. По обычаю гвардия подтверждает присутствие басилевса, когда тот занимает место на троне. Император опускается на трон, а гвардия возлагает секиры на правое плечо. Это означает, что все в порядке и что дела в империи идут нормально. Теперь же, когда Зоэ и Михаил готовы были усесться на свои подушки на тронах, мои товарищи и я стали вопросительно переглядываться. Прошло мгновение, а мы не двигались. Я шкурой почувствовал, как в тревоге напрягся наш начальник-грек, но тут гвардия единым движением поместила секиры на плечо. Я буквально услышал вздох облегчения, который испустила свита Зоэ.
Заминка миновала, а церемония почти сразу обернулась потехой. Должно быть, сторонники Зоэ разослали извещения по всему дворцу, созвав старших министров и их подчиненных, каковые и явились один за другим. Многие, как я полагаю, шли, думая, что им предстоит отдать почести телу покойного императора. Вместо этого они столкнулись с удивительным зрелищем – вдова, уже вновь вышедшая замуж, восседает рядом с новым супругом, каковой чуть ли не во внуки ей годится. Неудивительно, что некоторые вновь прибывшие запинались на пороге в ошеломлении. Величественная императрица и ее юный супруг крепко держали в усыпанных драгоценностями руках знаки государственной власти, их сверкающие одежды были старательно уложены пажами, и на лице Зоэ было написано, что она ждет выражения полного почтения. Стоя позади возвышения, я видел, как глаза придворных вбирали в себя эту сцену – надменная императрица, ее муж-мальчик, ждущая кучка высших сановников и зловещая фигура орфанотропа, брата Михаила, подмечающего, как реагирует каждый вновь прибывший. Несколько мгновений нерешительности и подсчетов – и высшие министры и придворные выходили вперед к двойному трону, низко кланялись императрице, потом становились на колени и целовали кольцо ее светлоглазого мужа, какового шесть часов тому назад все считали всего лишь тайным любовником Зоэ.
На следующий день мы хоронили Романа. Накануне вечером кто-то – вероятно, сам необычайно расторопный орфанотроп – приказал облачить распухшее тело в парадные одеяния из пурпурного шелка и положить на носилки. В час восхода солнца похоронная процессия уже собралась, и каждый стоял на положенном месте в соответствии со своим рангом, и главные ворота дворца были распахнуты настежь. Когда процессия вышла на Мессу, широкую главную улицу, делившую город пополам, я был в числе той сотни гвардейцев, которой надлежало по обычаю шагать прямо перед и за покойным басилевсом. Меня удивило количество жителей Константинополя, тем утром покинувших свои постели в такую рань. Быстро, должно быть, разлетелась по городу весть о внезапной смерти басилевса. Стоявшие в первых рядах плотной толпы, выстроившейся вдоль улицы, своими глазами могли видеть восковую кожу и распухшее лицо покойного императора. Ибо голова его и руки оставались непокрытыми. Раз или два я слышал, как в толпе кто-то восклицал: «Отравили!», но по большей части народ хранил жуткое молчание. Не было ни печали, ни сожалений по поводу смерти Романа Третьего. Как я понимаю, не очень-то его любили в Константинополе.
У большого форума Амастратиона мы свернули налево и через полмили вышли на Триумфальную. Обычно император следовал по этой широкой улице во главе своего победоносного войска под приветственные крики толпы, показывая захваченные трофеи и вереницы побежденных врагов в цепях. Теперь Романа несли в противоположном направлении при мрачном молчании, нарушаемом только потрескиванием колес колесницы с его носилками, стуком лошадиных копыт и глухой поступью сотен и сотен обычных горожан, следовавших за процессией из простого поганого любопытства. Они прошли с нами всю дорогу до огромной недостроенной церкви Прославления Богоматери – ее Роман замыслил и он же первый воспользовался плодами собственной причуды. Здесь священнослужители торопливо уложили его в зелено-белый саркофаг, каковой сам же Роман для себя и выбрал, следуя еще одному любопытному обычаю империи, согласно которому басилевс должен избрать себе гроб в день восшествия на престол.
Потом хмурая безразличная толпа разошлась, а мы поспешно вернулись во дворец, ибо нельзя было терять ни минуты.
– Два парада в один день, но оно того стоит, – бодро воскликнул Хафдан, сбросив темный кушак, каковым был препоясан во время похорон, и заменив его кушаком, сверкающим золотым шитьем. – Слава Христу, остается только короткое шествие во второй половине дня, и, что бы там ни случилось, а оно состоится, потому что сегодня Пальмовое воскресенье.
Хафдан, как и многие гвардейцы, был наполовину христианин, наполовину язычник. Для виду он присоединился к религии Белого Христа – божился его именем, посещал богослужения в новой церкви святого Олава, недавно построенной рядом с казармой нашего полка у Золотого Рога, главной гавани Константинополя. Но на шее он носил, кроме креста, и молот Тора – амулет на кожаном ремешке, а будучи в подпитии, не раз заявлял, что по смерти предпочел бы пировать и сражаться в Валгалле у Одина, чем стать бескровной тварью с крылышками, как у хохлатого голубя, в христианском раю.
– Торгильс, где ты научился так хорошо говорить по-гречески? – Вопрос был задан одним из варягов, накануне стоявшим у дворцовых ворот. Он недавно поступил в гвардию.
– Он слизал каплю крови Фафнира, вот как, – вмешался Хафдан. – Дай Торгильсу две недели, и он выучит любой язык, даже птичий щебет.
Я не обратил внимания на эту тяжеловесную попытку сострить.