— Do you speak English, don't you?
— I do, — улыбнулся Алик и подмигнул Нине.
Она вышла, следом за ней вышел и Лева.
Раввин сел на скамеечку, еще хранящую тепло священнических ягодиц, поместил с некоторым колебанием свою пыльную шляпу на край Аликовой постели. Он сложился пополам, борода его лежала на острых коленях. Огромные ступни в потертых туфлях на резиночках, без шнурков, стояли носок к носку, пятками врозь. Он был серьезен и сосредоточен, пружинистый купол черных с проседью волос покрывала на макушке маленькая черная кипа, пришпиленная невидимкой.
— Дело в том, раббай, что я умираю, — сказал Алик.
Раввин покашлял и пошевелил длинными сцепленными пальцами. У него не было специального интереса к смерти.
— Понимаете, моя жена христианка и хочет, чтобы я крестился. Принял христианство, — пояснил Алик и замолчал. Говорить ему было все труднее. И вообще он уже не был рад всей этой затее.
Раввин тоже молчал, поглаживая собственные пальцы, а после паузы спросил:
— И как эта глупость пришла вам в голову? — Он не вполне уместно употребил английское выражение, обозначавшее глупость иного рода, но уточнил свою мысль, добавив: — Абсурд.
— Абсурд для эллинов. А разве для иудеев не соблазн? — Изящество и быстрота реакции не покидали Алика, несмотря на тупое одеревенение, которое он уже почти перестал ощущать телом, но чувствовал в последние дни лицом.
— А почему вы думаете, что раввин должен знать тексты вашего апостола? — блеснул светлыми и радостными глазами Менаше.
— А разве может быть что-нибудь такое, чего не знает раввин? — отбил Алик.
И они задавали друг другу вопросы, не получая ответов, как в еврейском анекдоте, но понимали друг друга гораздо лучше, чем, в сущности, должны были бы. У них не было ничего общего ни в воспитании, ни в жизненном опыте. Они ели разную пищу, говорили на разных языках, читали разные книги. Оба они были образованными людьми, но сферы их общих знаний почти не пересекались.
Алик ничего не знал ни о каламе — мусульманском спекулятивном богословии, которым скрупулезно занимался реб Менаше уже двадцать лет, ни о Саадии Гаоне, труды которого без устали комментировал реб Менаше все эти годы, а реб Менаше слыхом не слыхивал ни о Малевиче, ни о де Кирико…
— А что, кроме раввина уже не с кем и посоветоваться? — с горделивой и юмористической скромностью спросил реб Менаше.
— А почему еврей перед смертью не может посоветоваться именно с раввином?
В этом шутливом разговоре все было глубже поверхности, и оба понимали это и, задавая дурацкие вопросы, подбирались к тому важному, что происходит в общении между людьми, — к прикосновению, оставляющему нестираемый след.
— Жалко жену. Плачет. Что мне делать, раббай? — вздохнул Алик.
Раввин убрал улыбку, пришла его минута.
— Айлик! — Он потер переносицу, пошевелил огромными туфлями. — Айлик! Я почти безвыездно живу в Израиле. Я первый раз приехал в Америку. Я здесь три месяца. Я потрясен. Я занимаюсь философией. Еврейской философией, и это совсем особое дело. У еврея всегда в основе лежит Тора. Если он не изучает Тору, он не еврей. У нас в древности было такое понятие «плененные дети».
Если еврейские дети попали в плен и были лишены Торы, еврейского образа жизни, воспитания и образования, то они не виноваты в этом несчастье. Они даже могут этого не осознавать. Но еврейский мир обязан брать на себя заботу об этих сиротах, даже если они в преклонных годах.
Здесь, в Америке, я увидел целый мир, который весь состоит из «плененных детей». Целые миллионы евреев в плену у язычников. История евреев не знала таких времен никогда. Всегда были отступники и насильно крещенные, и «плененные дети» были не только во времена Вавилона. Но сейчас, в двадцатом веке, «плененных детей» стало больше, чем настоящих евреев. Это процесс. А если это процесс, то в нем есть воля Всевышнего… И об этом я думаю все это время. И буду еще долго думать.
А вы говорите — крещение! То есть из категории «плененных детей» перейти в категорию отступников? С другой стороны, вас и отступником назвать нельзя, потому что, строго говоря, вы и не являетесь евреем. И второе хуже первого, вот что бы я сказал… Но скажу еще, опять с другой стороны: в сущности, у меня никогда не было выбора…
«Как интересно, и у этого тоже не было выбора… Отчего же у меня было выборов — хоть жопой ешь», — подумал Алик.
— Я родился евреем, — Менаше тряхнул своими пышными пейсами, — я был им от самого начала и буду до конца. Мне нетрудно. У вас есть выбор. Вы можете быть никем, что в моем понимании значит быть язычником, а могли бы стать евреем, к чему у вас есть большое основание — кровь. А можете стать христианином, то есть, по моему разумению, подобрать кусок, упавший с еврейского стола. И даже не буду говорить, хорош этот кусок или плох, скажу только, что приправа, которую история приложила к этому куску, была очень сомнительной… Но уж если говорить вполне откровенно не есть ли христианская идея жертвоприношения Христа, понимаемого как ипостась Всевышнего, самой большой победой язычников?
Он пожевал красную губу, еще раз внимательно посмотрел на Алика и закончил:
— По моему мнению, пусть вы лучше останетесь «плененным»… Уверяю вас, есть вещи, которые решают мужья, а не жены. Ничего другого не могу вам сказать…
Реб Менаше встал с неудобной скамеечки и вдруг почувствовал головокружение.
Он склонился над Аликом со всей высоты своего роста и стал прощаться:
— Вы устали, я вижу. Вы отдыхайте…
И он забормотал какие-то слова, которых Алик уже не разобрал. Они были на другом языке.
— Реб Менаше, подождите, я бы хотел с вами выпить на прощанье, — остановил его Алик.
Либин и Руди вынесли Алика в мастерскую и усадили, вернее сказать, поместили его в кресло.
"Расслабленный, — подумал отец Виктор. — Как близко чудо. Завопить.
Разобрать кровлю. Господи, почему у нас не получается?" Особенно печально было оттого, что он знал, почему…
Лева хотел немедленно увести раввина. Но подошла Нинка, предложила стакан.
Лева решительно отказался, но раввин что-то сказал ему, и Лева спросил у Нины:
— А есть у вас водка и бумажные стаканчики?
— Есть, — удивилась Нина.
— Налейте в бумажные, — попросил он.
С улицы несло музыкой, как несет помойкой. К тому же была жара. Эта не спадающая и ночью нью-йоркская жара усиливала к вечеру возбуждение, и многие мучились бессонницей в эту погоду, особенно новые люди, несущие в своих телах привычку к другому температурному режиму. К раввину это тоже относилось: хотя он и привык к жаре и отлично ее переносил, но в Израиле, по крайней мере там, где он жил последние годы, дневная жара сменялась ночной прохладой и люди успевали за ночь отдохнуть от дневного солнечного гнета.