На самом деле все это не так ясно, как кажется на первый взгляд. В обоих случаях сразу же за этими словами следуют другие: «Не поклоняйся им и не служи им» (Исход, 20:5) и во втором случае, «…дабы ты, взглянув на небо, и увидев солнце, луну и звезды и все воинство небесное, не прельстился и не поклонился им и не служил им, так как Господь, Б-г твой, уделил их всем народам под всем небом». (Второзаконие, 4:19).
Тут нужно сделать небольшое отступление. Мощная жизненная сила иудаизма, большой веры маленького народа, затерянного среди сотен других племён Ближнего Востока, иудаизма, породившего две величайшие мировые религии, зиждется на двух принципах, один принцип — ограничительный. Поведение иудея строго регламентировано, и современному человеку часто кажутся смешными и нелепыми мелочные и на первый взгляд необъяснимые запреты относительно поведения человека в обществе и в частной жизни. Устрашающее количество законов и запретов, ограничений и предписаний на все случаи жизни, от рождения до смерти: как есть, пить, молиться, воспитывать детей, выдавать дочерей и женить сыновей… Но зато все заранее решено, все расписано, расставлено по местам, учтены все возможные непредвиденные случаи: муж не смеет прикасаться к жене, когда у неё месячные, не может сидеть на стуле, где она сидела, касаться предметов, которые она держала в руках. А если — о ужас! — месячные настигли женщину неожиданно, и муж обнаруживает это обстоятельство, уже приступив к исполнению супружеских обязанностей? Не волнуйтесь, и на этот случай есть точная инструкция поведения. Это и есть Талмуд — всеобъемлющий закон хорошего, правильного поведения.
Но что такое второй принцип, о котором я упоминал? Это принцип полной и ничем не ограниченной свободы мысли. Евреям был дан священный текст, с которым они работают веками. Эта работа — обязательная часть еврейского мужского воспитания. Правда, теперь и женщины стали изучать Тору, но пока неясно, хорошо это для них или не совсем хорошо. Иудеям была предоставлена в этой области невиданная ни в одной другой религии, фантастическая свобода. Практически — отсутствие запретов на интеллектуальное исследование. Есть обсуждаемые вопросы, и нет догматов.
Само понятие ереси если и не отсутствует полностью, то очень размыто и неопределённо. «Еврейская энциклопедия» говорит на этот счёт: «Определение ереси в иудаизме затруднено отсутствием в нём официально сформулированных догматов и центральной инстанции, обладающей признанным авторитетом в религиозных вопросах».
Итак, нет ограничения мысли, но есть ограничения в поведении. Их множество, их я охарактеризовал выше, но в сжатой форме они спрессованы в золотом правиле этики, приписываемом еврейскому философу второго века Гилелю: «Не делай своему ближнему того, чего не хочешь, чтобы он делал тебе».
Теперь вернёмся к теме нашего обсуждения — запрету на изображения. После разрушения Второго Храма общины, приобретают очень большую самостоятельность, практически они имеют теперь автономное право на решение многих важных вопросов, и, таким образом, запрет на изображение в разных общинах трактовался по-разному. Одни считали его категорическим и, в соответствии со своими убеждениями, следовали ему буквально; в этих случаях для украшения предметов иудаики, синагогальных или домашних, использовали только орнаменты. Другие же толковали его не так буквально — как запрет поклоняться изображённому. Любоваться, таким образом, не запрещается. Именно поэтому мы имеем изображения зверей и человеческие фигуры на фресках сигагоги в Дура-Европос, в современной Сирии, на мозаичных полах синагоги Бейт-Альфа в Израельской долине, чудесное изображение царя Давида, играющего на арфе в синагоге VI века в Газе.
Галаха безусловно исключает создание предмета, что-то изображающего, если ему собираются поклоняться, и вполне разрешает, даже поощряет занятия искусством, если это для украшения. Впрочем, запрет поклоняться чему бы то ни было материальному относится не только к искусству. Один современный рав сказал: «Идолом называется то, что человек считает таковым, и если кто-то поставит кирпич и будет поклоняться ему — кирпич станет идолом, и им нельзя будет пользоваться ни для каких целей. Если же красивая статуя станет украшением города, она будет желанным гостем». Здравая мысль. Проблема сходства не занимала еврейских художников, сходство само по себе не было самоцелью. Больше того, в человеческой фигуре было принято что-то слегка изменить, передать её с каким-то нарушением, искажением, так, чтобы она оказывалась как будто и не вполне человеком. Искажение могло быть совсем незаметным — например, ухо неправильной формы, а могло быть явным, как в знаменитой «Птичьей агаде», созданной в XIV веке в Германии, которая и называется так потому, что у людей там птичьи головы.
Ещё одна черта еврейского искусства — система символов, сохраняющаяся практически неизменной в течение двух тысяч лет при полном отсутствии иконографических и семантических канонов. Древняя символика развивается, и это можно наблюдать, исследуя предметы искусства. И в еврейских фресках, и в мозаиках, и в книжной миниатюре, и в украшениях предметов иудаики всякое изображение, будь то птица, человек или растение, — это не непосредственное изображение, а символ, потому оно вовсе не обязано соответствовать действительности.
Эва Манукян — Эстер Гантман
Милая Эстер! Все просто ужасно. Я все заранее предчувствовала! Что именно так и будет. Нельзя выходить замуж за человека на десять лет моложе. Это должно было случиться рано или поздно. У Гриши роман с какой-то ассистенткой кафедры. У меня звериная интуиция — я обратила на неё внимание, когда увидела в первый раз, на каком-то банкете. Эта сучка уже тогда крутилась возле Гриши очень назойливо. Мне это была так неприятно, что я насторожилась. И через какое-то время Гриша сказал мне, что у него ещё два лекционных часа в Стэнфордском университете, и он туда ездит раз в неделю по пятницам. Поскольку тебя не было рядом со мной, некому было сказать: не делай глупости. Я позвонила в этот чёртов университет и спросила, нельзя ли записаться к нему на курс. Они меня заверили, что такого профессора у них нет ни в числе постоянных, ни в числе временных преподавателей. Тогда я сделала вторую глупость: устроила дознание, а он и не отпирался особенно. Сразу сказал — да! Но при этом добавил, что я его жена, разводиться он со мной не собирается, потому что меня любит, а хочу я принимать эту ситуацию или нет, — моё дело. Теперь я сижу и думаю, что мне делать. Алекс, как выяснилось, знает об этой Гришиной подружке, потому что встретил их в городе в какой-то забегаловке. И вообще, мне показалось, что Алекс относится гораздо сочувственней к нему, чем ко мне. Я восприняла это как предательство с его стороны. Это их мужская солидарность. Мне жутко обидно. Сейчас, когда я так нуждалась в Гришиной поддержке, после всего, что я испытала от Алексового признания… Знаешь, что он мне сказал, когда я показала ему письмо Алекса? — Оставь мальчика в покое. Я давно это знаю.
Больше всего мне хотелось бы сейчас сесть в самолёт и приехать порыдать у тебя на плече. Но в моём положении, после того, как меня наконец взяли в эту лабораторию, было бы величайшей глупостью потерять работу. Я прекрасно осознаю, сколько я совершила глупостей, но — увы! — я принадлежу к той породе женщин, которым важнее высказаться и все сокрушить, чем промолчать и переждать критическую ситуацию.