четвёртая кассета……
Восемнадцатого марта 84-го года Даниэлю исполнилось шестьдесят лет. Как раз Пурим. Мы решили устроить ему семейный праздник. День выдался, как по заказу, очень тёплый, и все уже зеленело. Милка моя, ты знаешь, из Варшавского гетто. А всякая женщина, пережившая такой голод, немного помешана на еде. Когда она устраивает праздничный стол, она умножает все на десять. Если гостей двадцать человек, она готовит на двести. Ну и тут она размахнулась как на большую свадьбу. А на Пурим, как ты знаешь, полагаются всякие сладости, так что Милка пекла двое суток всякие медовые, ореховые и маковые печенья. Старший зять Адин привёз полный багажник мяса и с утра начал готовить шашлык — жёг угли, что-то мариновал. Даниэль, конечно, и не подозревал, какой готовится праздник. Внуки наши — тогда было трое мальчиков и две девочки — тоже без дела не сидели, готовили спектакль. Наш большой дом — четыре комнаты и две террасы — был набит, как улей, детворой и едой. Все гудит, трещит и звякает. Мне досталась роль Амана, и уже с утра мне разрисовали все лицо и прилепили висячие рыжие брови.
Дети очень любят Пурим, объедаются сладостями и орут до изнеможения. Режиссёром был Моше, второй наш зять. Он нацепил поверх кипы парик из пакли, надел какой-то мешок на себя, а на руки напялил красные резиновые перчатки для огорода — он изображал палача.
Всей семьёй мы сделали Даниэлю подарок — на сиденьи старого стула слепили целую жизнь из пластилина. Все руку приложили. Конечно, Рут больше всех. В середине стоит Даниэль с посохом, около него три овцы, а вокруг вся наша семья, некоторые очень похожие — Рут лепит с большим сходством, и Арон, её старший сын, тот у нас вообще имеет прозвище Бецалель, рисует замечательно, художником стал. Так вот, в серединке Даниэль, а по окружности большое шествие из маленьких человечков — евреи в талесах, арабы в куфиях, эфиопы, немцы в ужасных фуражках, даже с маленькими свастиками на рукаве, и много осликов и собачек. Уже когда всех расставили по местам, Милка говорит — смотрите-ка, Хильды здесь нет, и Арон слепил ещё и Хильду, очень похожую, длинную, всех выше.
Даниэль обещал приехать часов в семь, но сильно опаздывал. Милка была вне себя от гнева, что еда стынет, а Даниэля все нет. Появился он только к десяти, уже была полная тьма, но дети по всему саду развесили фонари и зажгли факелы. Видела бы ты, как его встретили — звуки трещоток, визг, барабанный бой. Потом подвели его к столу, а там посредине стоит наш подарок, покрытый шёлковой скатертью. Даниэль её снял, и так радовался, и смеялся, и потом весь вечер подходил, разглядывал и находил какие-то смешные детали — на спине у Шломы Давид сидит, а на голове у Давида кошка, а Милка с ложкой и кастрюлей, а в кастрюле курица. Все такое маленькое, что Даниэль очки надел…
Внуки мои его обожали, висли на нём, как на дереве.
Ночью, когда Милка все убрала — Даниэль, несмотря на её бурные протесты, помог ей вымыть посуду — мы остались вдвоём, и он сказал мне, что его вызывает в Рим Префект конгрегации по вопросам вероучений.
— Инквизиция? Наместник Лойолы на земле? — пошутил я, но Даниэль шутки моей не принял, посмотрел с удивлением и кивнул:
— Нет, Лойола был первым генералом Ордена иезуитов, основал инквизицию, но никогда не возглавлял этой конгрегации. На костёр, надеюсь, меня не отправят, но какие-нибудь неприятности последуют.
Никогда прежде я не видел его таким расстроенным. Мне хотелось его как-то поддержать, и я сказал:
— Не расстраивайся, в крайнем случае найдём тебе рабочее место у нас в мошаве. Правда, овец мы не держим, так что пастухом тебе уже не бывать, но поставим садовником.
— Нет, я, пожалуй, не поеду. Не поеду — и все.
Недели через три он приезжает к нам, я спрашиваю — ну что, в Рим-то не едешь?
— Придётся ехать, но отложил, насколько возможно. До осени. Мне ссора не нужна, мне понимание нужно… — и вздохнул.
В Рим он поехал поздней осенью. Вернулся очень довольный. Ну что, я спросил, на костёр не отправили?
— Нет. Наоборот. В Риме был, со старыми приятелями повидался. С поляками. Медовуху пил, краковской колбасой угощали.
— Ну и что, — я говорю, — зачем так далеко ездить, поляков и в Израиле много. Среди своих прихожан поищи!
— Оно так, да все равно приятно из старой жизни приятеля встретить.
— Даниэль, да у тебя приятелей полмира.
А он смеётся:
— Ну да, полмира. Только не первая половина, а вторая.
Только много времени спустя Хильда сказала, что за приятеля он встретил.
KOHEЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ
Письмо Людмилы Улицкой Елене Костюкоич
Дорогая Ляля! Отравилась какой-то глупостью. Полтора дня проболела. Прожила целый спектр эмоций: сначала недоумение — я ведь ем все подряд, и никогда со мной ничего не приключается, потом раздражение на себя — зачем это я ем все подряд, ведь томатный сок, который я автоматически тяпнула в обед, неизвестно сколько дней стоял на буфете. Точно помню, что я его покупала на прошлой неделе для «Кровавой Мери», которую любит кто-то из гостей… Потом я перестала себя ругать, потому что стало совсем уж плохо — никакой таблетки не могла выпить, потому что меня выворачивало каждые полчаса до самого дна. Можешь себе представить, что до сегодняшнего дня болит горло, бока и мышцы живота.
Потом я вспомнила всех моих друзей и родственников, кто прежде смерти долго, мучительно — и терпеливо! — болел, и в который уже раз подумала, что прошение «христианской кончины, мирной, непостыдной и безболезненной» — главнейшая из всех просьб, адресованных к Господу Богу. При этом я пила бесконечно чай с лимоном, потом воду с содой, потом просто воду, потому что уже не было сил даже включить электрический чайник. Как только я переставала пить, рвотные судороги становились совсем непереносимы. Все неприятности происходили исключительно в верхней половине организма.
Потом пришёл Андрей и хотел немедленно вызвать «скорую помощь». Почему-то я точно знала, что этого делать не следует. Тогда, Ляля, мне пришло в голову вот что: поскольку к этому времени я несомненно выблевала весь томатный сок, я поняла, что извергаю я из себя весь тот кошмар, который я поглотила за последние месяцы чтения — мучительного чтения всех книг об уничтожении евреев во время Второй мировой войны, всех книг по средневековой истории, включая историю Крестовых походов и более раннюю церковных Соборов, отцов церкви от Блаженного Августина до Иоанна Златоуста, все антисемитские опусы, написанные просвещеннейшими и святейшими мужами, я выблевывала все еврейские и нееврейские энциклопедии, которые за последние месяцы прочитала, весь еврейский вопрос, которым я отравилась сильнее, чем томатным соком.
Лялечка! Я ненавижу еврейский вопрос, я отравилась им, а никаким не томатным соком. Это самый гнусный вопрос истории нашей цивилизации. Он должен быть отменён как фиктивный, как несуществующий. Почему все гуманитарные, культурные и философские проблемы — не говоря о чисто религиозных — постоянно танцуют около евреев? Бог надсмеялся над своим Избранным Народом гораздо больше, чем над всеми прочими! Он ведь знал, что не может человек любить Бога больше, чем себя самого. Это удаётся лишь редким избранникам. Даниэль был такой. Ещё несколько человек. Для этих людей не существует еврейского вопроса. Он должен быть отменён!