На улице они постояли немного. Темнело. Небо было еще светлым, а внизу уже зажигались уличные фонари. Вечер был мягкий и теплый. Толпа обтекала их, как остров. Женька взглянул на часы. «Машина придет через час двадцать, можем погулять». И они неторопливо побрели вдоль улицы.

– Извините меня, ребята, – сказал Женька. – Ну, балбес! Не ожидал!

– Ладно, забыли! – ответил Эдик. – У них свое, у нас – свое! Я, например, Репина очень уважаю. «Бурлаки на Волге». Или этот, который море все время рисовал, «Девятый вал»! Помнишь, у нас в красном уголке висел?

– Айвазовский, – подсказала Люда.

– Да, Айвазовский! А этих, современных, я не принимаю… Душа не лежит. Как будто издеваются над тобой, за дурака держат.

…Они поужинали в каком-то ресторанчике, куда привез их шофер прокатного лимузина. Эдик и Люда, увидев цены в меню, переглянулись и выжидающе посмотрели на Женьку – может, ошибочка вышла, не туда попали?

Они хорошо посидели тогда. Выставка была забыта, неловкость прошла. Мальчики наперебой вспоминали Саратов, где служили когда-то, давным-давно, в молодости еще. «Эх, жизнь моя, иль ты приснилась мне?» Женька полгода был прикомандирован к госпиталю, числился кем-то вроде нянечки, научился делать уколы и лечить солдатиков от триппера крадеными медикаментами. А однажды, не сумев разыскать дежурного хирурга, зашил рассеченную в драке щеку парню из их части, которого доставил в госпиталь военный патруль. Тот подрался с местными хулиганами. Хирург Кирилл Степанович даже похвалил его за смелость. Шов получился крепкий, но слегка неровный.

– Тебе в медицинский надо было, – сказал Эдик.

– Нет, – отвечал Женька, – мне всегда машины нравились.

– А как же бизнес?

– Случайное стечение обстоятельств.

По дороге домой, когда они уже улеглись в своем купе первого класса и погасили свет, Женька сказал:

– Ну, идиот! А ведь талантливый же, паршивец! Это все из-за американки, она его с толку сбивает. «Фоуклерный а́ртист»! – передразнил он акцент Барбары. – Лапти, бабы, сарафаны!

Они рассмеялись, вспомнив Барбару в сарафане.

– Он еще маленький, – примирительно сказала Юлия, протягивая через проход руку. Их руки встретились, и Юлия так и уснула под мерное покачивание вагона, чувствуя тепло Женькиной ладони.

У Женьки были небольшие руки. Они почти никогда не ходили «под руку», а всегда только держась за руки. Женькины руки были горячими, и даже в мороз он не надевал перчаток. Юлии всегда казалось, что температура тела у Женьки другая, чем у остальных людей, выше на пару градусов.

Денька приезжал на похороны отца – всего на два дня. Во время службы в соборе Святой Екатерины он держал Юлию за руку. У него были небольшие горячие руки, такие же, как у Женьки. И как Женька, сын не носил зимой перчаток…

Женька жил в другом ритме, намного быстрее, чем все вокруг. Жил с перегрузками. Мгновенно принимал решения. Не ходил, а летал. Им ничего не стоило сняться с места и рвануть куда-нибудь на край света, отдохнуть и порыбачить, на день, на два, на неделю. Так они и в Италию попали – случайно, можно сказать.

– Юльця, хочешь в Италию? – спросил однажды Женька, рассматривая на экране телевизора папу римского. К чести ее будь сказано, Юлия всегда была готова лететь за Женькой хоть на край света.

– Хочу! – ответила она, не задумываясь.

Они собирались в Англию, Исландию, Грецию и еще много куда. Теперь без Женьки ей там делать нечего…

Глава 11
Двое

Я поднялся на холм,

Полон грусти, – и что же:

Там шиповник в цвету!

Ёса Бусон (1716—1783)

«Надо брать все сразу! – подумала она вдруг, опустив взгляд на ладонь человека, накрывшего ее руку. – Потом могут не дать! Женька поймет и простит!»

Кто может не дать? Какие-то тайные силы, управляющие миром по своим, только им известным картам и чертежам, недоступным пониманию человека. Тем картам и чертежам, где прописан путь каждого из нас – с самого начала, с первого крика, или даже с момента зачатия, и до конца, до последнего вздоха. Непостижимая тайна, не открытая нам. И останется тайной, ибо так задумано, и ходить к видящим людям, чтобы узнать, что будет, – значит искушать судьбу. И тот – слепой и неподкупный, кто рисует карту и составляет чертеж, тот, кто над миром, может обидеться…

«Я тебя люблю», – сказал новый в ее жизни человек, а она подумала, что уже не мыслит себе жизни без него. Ей вдруг пришло в голову, что она не знает, какой смысл вкладывает новое поколение в это слово. Может, никакого. «Я тебя люблю!» «Я тебя тоже! Привет! Звони!» Они другие, и язык у них другой, и смысл слов тоже другой. Нет, глупости! Он ее… любит!

Алекс осторожно сжал ее пальцы:

– Ты где?

Она подняла на него глаза. Он смотрел на нее с таким откровенным желанием, что Юлия вспыхнула и почувствовала, что… что… больше всего ей хочется сейчас оказаться дома, в своей спальне… где Алекс торопливо станет ее раздевать…

– Юлюшка, девочка моя! – раздался над их головами низкий утробно-гудящий радостный бас. – Наконец-то!

Юлия вздрогнула, инстинктивно выдернула руку из-под ладони Алекса и подняла голову. У их столика, почти упираясь в него большим животом, стоял Алексей Генрихович Добродеев, известный журналист и общественный деятель, личность в городе популярная и даже в некотором роде харизматическая. Без него не проходило ни одно мало-мальски серьезное городское мероприятие, будь то закладка нового парка, освящение лицея или выборы в местную администрацию. Был он радостно возбужден, влажные прядки каштановых, с сединой волос упали на лоб, взгляд выражал восторг по поводу встречи.

– А я телефон обрываю! – радостно укорял Алексей Генрихович, размахивая руками и напирая животом. – А я с ума схожу, а я чуть ли не под дверью дежурю!

Он выдернул из-под стола свободный стул и уселся на него верхом. На Алекса он не обратил ни малейшего внимания, будто того и не было вовсе.

– Неоднократно! Но увы! Твоему верному рабу, как всегда, не везет! Говори, где прячешься? – он схватил руку Юлии и прижался к ней теплыми влажными губами.

Был Алексей Генрихович человеком напористым, энергичным и громогласным, устраивавшим из любого события – встречи, причем необязательно со знакомым, достаточно было полузнакомого, раз в жизни виденного человека, покупки колбасы в гастрономе или журнала в киоске, даже подачи милостыни уличному музыканту – маленький спектакль с криками, бурной жестикуляцией и привлечением внимания общественности.

– Привет, Алешенька, – в замешательстве произнесла Юлия, собираясь представить ему Алекса, но не успела.

– Завтра заберешь два экземпляра из книжного на площади! – внушительно сказал Добродеев. – Завтра же, малышаня, слышишь? Завтра! А то будет поздно.