— А вот портрет товарища Сталина вы тоже нарисовать ногой можете? — все пыталась Алена свернуть в нужном направлении.
— Могу, конечно. Но мне больше нравится кошек да петухов рисовать, — увильнула Томка.
— О, кошечка вон та серая прелесть какая, точно как наша, — восхищенно указала Светлана Багатурия на портрет кошки в не правильно-горизонтальную полоску. — Наша Маркиза у бабушки в Сухуми осталась. Я так скучаю без нее!
— А мне петухи… вон тот, пестрый, — сказала младшая Колыванова, от которой никто не ожидал.
— Ишь ты, а раньше не говорила, Танька, — удивилась художница.
— А вы расскажите про подарок, — гребла целеустремленно в свою сторону Алена Пшеничникова.
— Дался тебе этот подарок, — почти рассердилась вдруг Томка.
Но тут вошла Лидка и объявила:
— Том, керосин-то выгорел, нету керосина.
— А и нету, и не надо, — махнула кисточкой, зажатой в пальцах ног, Томка. — Поди-ка сюда. Поближе.
И Томка зашептала что-то секретное Лидке в ухо. Лидка кивнула, сняла с Томкиной шеи мешочек и пошла к двери одеваться.
Усевшись поудобнее, вроде как бы по-турецки, пошевеливая кисточкой, Томка стала рассказывать:
— Значит, так. Про подарок… — Она засмеялась рассыпчатым ехидным смехом. — Труд мой был не напрасный. Вышивала я долго, месяца два, а может, четыре. Василиска-соседка по почте отправила, а я ей наказала, чтоб с возвратным ответом. — И она снова засмеялась, а потом посерьезнела. — Но, честно сказать, не очень-то я рассчитывала, что ответ получу… Но пришел. Бумага большая, печать сверху, печать снизу, благодарственная, из самой канцелярии. Так и написано: Москва, Кремль… Ну, думаю, дорогой товарищ Сталин, не подведи..
Девочки переглянулись. Алена тревожным взглядом смотрела на Машу.
— А жили мы в Нахаловских бараках. Одна стена — чистый лед, а протопят как следует — вода течет, и нас шестеро вот в такой каморе. Мать наша — деревня деревней, сестра Маруся — пьянь, рвань, в жопе ветер, да выблядки ее сопливые… — Томка строго посмотрела на обмерших чистеньких девочек. — Ума ни у кого нет, об себе позаботиться не могут, не то что обо мне, безрученькой. А кому Бог ума не дал, то плохо, я скажу. Ну, я эту бумагу в зубы и иду в жилотдел…
Светлана Багатурия подперла кулачком подбородок и даже рот открыла от проникновения. Сонька хлопала глазами, а Маша Челышева тяжко, со стеснением втягивала в себя дурной воздух и с еще большим стеснением выдыхала.
— Прихожу, а там в кабинет очередь, а я без ничего, дверь ногой открываю и захожу. Они меня увидели, попадали прям — Она тщеславно хихикнула. — А я на самый большой стол им, — с неприличным звуком она выплюнула изо рта воздух, — бумагу выкладываю и говорю: вот, обратите внимание, великий товарищ Сталин, всем народам отец, знает меня поименно, пишет мне, убогой, свое благодарствие за мое ножное усердие, а моя жилплощадь такая, что горшок поставить поссать некуда. Где же ваше-то усердие, уж который раз мы все просим, просим… Теперь я к самому товарищу Сталину жаловаться пойду… Ну, поняли теперь, пионерия? Фатера-то моя, можно сказать, лично от самого товарища Сталина! — Она покрутила ртом и дернула носом:
— Ничего вы не понимаете, мокрописки. Надевайте ваши польты и дуйте отсюдова, — неожиданно злобно сказала она. Потом слезла со своего тюфяка и запела тонким громким голосом, подстукивая голыми пятками и подергивая боками:
— Огур-чи-ки, по-ми-дор-чики…
Девочки попятились к двери, схватили свои шубки-пальтишки в охапку и высыпались в коридор. Из-за двери был слышен крик Томки:
— Танька! Танька! Ты-то куда?
Но Таня Колыванова солидарно натягивала свое пальто. Толкаясь, они пробежали по изогнутому коридору и высыпали, разом протиснувшись в парадную дверь, на улицу.
Было уже совсем темно. Пахло снегом и дымом, деревенские тихие звезды стояли в небесной черноте. Они побежали к трамвайной остановке и сбились в кучу возле жестяной таблички. Соньке и Светлане было ничего себе, Маша тяжело дышала, у нее начинался первый в ее жизни астматический приступ, которых будет потом много, а Алена роняла частые слезы с густых слипшихся ресниц.
Она была так несчастна, как только можно вообразить, но сама не понимала отчего.
«Противная, противная, обманщица, — думала она. — И товарища Сталина она не любит…»
— Дома влетит, — сказала бесчувственная Сонька, которой все было хоть бы что.
Две женщины в деревенских полушубках подошли к остановке и встали. Ждать пришлось на этот раз довольно долго. Наконец вдали раздался чудесный перезвон и из-за поворота появился ясноглазый трамвай. Когда они уже влезали в него, появилась Лидка. Томкино поручение она уже выполнила и неслась вслед за сестрой.
А Томка, с бутылкой в своей шейной котомке, не надевая чунек, поднялась во второй этаж и постучала голой пяткой в коричневую дверь. Ей не ответили. Тогда она развернулась, отступила на шаг, ловко просунула ступню в дверную ручку и, качнувшись, открыла дверь. Внутри было темно, но это было ей неважно.
— Егорыч! — позвала она с порога, но никто не ответил. Она двинулась в глубь комнаты. В углу лежал матрас, а на матрасе — Егорыч. Она встала на колени:
— Егорыч, ты потрогай, чего я принесла-то. Доставай, что ли… Ну, давай! — торопила она его.
И Егорыч, почти еще не проснувшись, поднял патлатую голову с большой сальной подушки, протянул корявую лапу к Томкиной котомочке и добродушным сонным голосом сказал:
— Тебе только давай. — Ну, чего притащила-то?
Он был ее дружок, и она принесла ему дар. Сама-то она выпить немножечко тоже могла, но по-настоящему пить она не любила. И товарища Сталина, как выяснила теперь заплаканная Алена Пшеничникова, она тоже по-настоящему не любила…
Факты были таковы: первой родилась Гаяне, не причинив матери страданий сверх обычного. Через пятнадцать минут явилась на свет Виктория, произведя два больших разрыва и множество мелких разрушений в священных вратах, входить в которые столь сладостно и легко, а выходить — тяжело и болезненно.
Столь бурное появление второго ребенка оказалось полной неожиданностью для опытной акушерки Елизаветы Яковлевны, и пока она, пытаясь остановить кровотечение до прихода дежурного хирурга, за которым было послано в другое отделение, накладывала лигатуры, Виктория крепко кричала, поводя сжатыми кулачками, а Гаяне мирно спала, словно бы и не заметив своего выхода на хрупкий мостик, переброшенный из одной бездны в другую.
Невзирая на суматоху, поднявшуюся вокруг роженицы, Елизавета Яковлевна успела отметить про себя, что близнецы однояйцевые, и это не очень хорошо, — она держалась того мнения, что однояйцевые близнецы физически слабее разнояйцовых, — а также она обратила внимание на то забавное обстоятельство, что впервые в ее практике близнецы ухитрились родиться в разные дни: первая двадцать второго августа, а вторая, через пятнадцать минут, но уже после полуночи, двадцать третьего…