– Стиль «гаврош», который так любит мой муж. На диете сижу,- Маша усмехнулась, и в улыбке проскочила легкая кривизна.
Она привезла целый ворох подарков: все Жене было маловато, но налезало, и Маша сказала, что эти вещи должны держать ее в форме, не давать расползаться. Для убедительности она сунула палец между поясом и телом, но оттянуть ничего не удалось:
– Это детский размер, все женские размеры начинаются у нас с восьмого, это меньше, чем наш сорок четвертый, а я уже полгода покупаю мальчиковые вещи на двенадцать лет.
Маша уже начала догадываться, откуда у Майкла такие минималистские вкусы, но она все откладывала и отодвигала назревающее открытие.
– Ну, рассказывай, какие новости,- попросила Маша с таким выражением лица, с каким взрослые обращаются к детям.
– Наши в Прагу вошли,- пожала плечами Воробьева.- Каких тебе новостей? Кто женился, кто развелся?
Маша посмотрела на Воробьеву с серьезностью. Не ожидала.
– Женька, с каких это пор тебя стала интересовать политика?
– Нет, Маш, меня она как не интересовала, так и не интересует. Меня детская гематология интересует. А политика эта ужасная. У нас было опасение, что сейчас большая война начнется…
– Ну, это нет,- объяснила Маша как человек, приехавший непосредственно оттуда, где решается вопрос, кто и когда начинает…- А вот удар по коммунистическому движению наши нанесли непоправимый. Во всем мире такое негодование, такая потеря престижа. Надо было как-то по-умному манипулировать, а их венгерские события ничему не научили.
– Ты о чем, Маш? Как это манипулировать?- удивилась Воробьева.
«Нет, ничего не понимает. Никогда ничего не понимала»,- подумала Маша и объяснила:
– Мы с Майклом все это время провели в Мюнхене, где собирались бежавшие из Праги писатели, ученые, деятели культуры. Среди них было много левых, социалистов, антифашистски настроенных - они больше никогда не будут поддерживать мировой процесс.
– Какой процесс?- робко вставила Воробьева.
– Коммунистический,- убежденно произнесла Маша.- Они потеряны для коммунистического движения. Ты, конечно, не знаешь, но скажу тебе по секрету, что в Италии, например, половина коммунистов вышла из партии, во Франции то же самое. Майкл, конечно, не член партии, он художник, он носитель идей, ты себе не представляешь даже, как он знаменит на Западе, молодежь от него просто без ума. Все эти рок-музыканты, они же за ним просто бегают, ловят каждое его слово. Мы были в Париже в дни студенческой революции, Майкл был там один из ведущих лидеров, я имею в виду, конечно, идеологическую сторону… Это по своей сути антибуржуазное движение…
Тут пришел муж Гриша и принес бутылку коньяку. Подарок пациента.
– А вы знаете, что это вообще не коньяк?- задала Маша провокационный вопрос.
Гриша открыл, понюхал:
– Коньяк. Без вопросов. Хороший армянский коньяк.
Маша засмеялась:
– Коньяк - такой город во Франции. Там производят напиток, называемый коньяк. А все прочее - не коньяк. И Кагор тоже название городка, а вовсе не крепленое вино, производимое в Крыму.
У Гриши был золотой характер:
– Иди, Женька, приготовь нам поесть чего-нибудь, а мы пока выпьем этого неопределенного напитка, который вроде бы и не коньяк даже.
«Ужасно,- думала Маша.- Хороший, кажется, человек, а ведь и в голову не приходит, как он унижает свою жену, отсылая ее на кухню готовить еду. Майкл никогда не позволяет себе такого…»
Ей, бедняге, еще предстояло узнать, что Майкл, будучи человеком современным, позволяет себе нечто другое, что ей понравится еще меньше, чем жарить мужу картошку…
Расстались подруги с ощущением, что навсегда. До Жени Воробьевой доходили какие-то смутные слухи о большой машиной жизни: она написала книгу о рабочем движении после шестьдесят восьмого года, развелась с мужем, который бросил ее ради молодого человека,- что с трудом помещалось в воробьином сознании,- жила не то в Африке, не то в Южной Америке, а, может, и там, и там. Пару раз приезжала в Москву навещать Элеонору, но Воробью больше не звонила. Воробьева не обижалась и считала это естественным: разные орбиты.
Но семь лет спустя вдруг позвонила:
– Воробей! Саша умерла. От цирроза печени. Завтра похороны. Отпевание на Преображенке, в Никольской церкви в одиннадцать, потом поедем хоронить в Передел кино.
Маша плакала. Заплакала и Воробьева: Саша была такая красивая, и тоже особенная - свободная и талантливая…
Воробьева первый раз в жизни пришла на отпевание. Не то что у нее никто прежде не умирал, но жили и умирали в большинстве своем без церкви.
Там было великое множество народу, как на театральной премьере,- интеллигентные, красиво одетые люди, женщины в шубах. У гроба стояла маленькая Элеонора в старой шубе из опоссума с воспаленно-красным лицом и синевато-белая Маша в черной вязаной шапочке. Между ними - высокая девушка, похожая на Сашу, но даже еще лучше.
Увидев Воробья, Маша кинулась к ней, обхватила руками:
– Воробей, дорогой мой Воробей, как же я тебя ждала! Ты себе не представляешь, как ты мне нужна. Я и сама не представляла…
Они брызнули друг на друга слезами, а потом Воробьева посмотрела в гроб: желтая старушка с маленьким крючковатым носом нисколько не была Сашей… Настоящая Саша называлась теперь Дусей, но лицо имела строже и ростом была выше.
Вышел маленький священник, совсем маленький, лысый и похожий на Николая Чудотворца.
Они стояли, обнявшись, слепившись в горести - Элеонора, давно уже предчувствовавшая конец, именно такой - позорный, как она это понимала, Маша, не подготовленная к этому событию, несмотря на все телефонные сухие отчеты матери: «умирает», «погибает», «уходит». Красивая юная Дуся напомнила Жене Сашу как раз в том самом возрасте - ей лет пятнадцать-шестнадцать, и Стасика, и сцену в ванной… И Воробьева остро вдруг почувствовала, как глубоко и по-сестрински привязана она к нелепой Машке, трогательной, все еще похожей на красивого мальчика, но уже начавшей подсыхать…
В Переделкино гроб несли на руках к могиле многие мужчины, сменяясь. Был лютый мороз, они все были без шапок, в банных клубах их собственного дыхания.
– Все ее любили,- шепнула Воробьева Маше.
– Я думаю, это половина тех, кто ее любил,- строго ответила Маша.
Маша провела в Москве неделю. Воробьева снова сидела в Элеонориной квартире. Она вернулась туда после стольких лет, как в родной дом. Элеонора поставила перед ней одну из коллекционных чашек, из горки, и вообще была ласкова. Спросила, знает ли она Коварского.
– Я работаю у Коварского-младшего,- ответила Воробьева.
– Говорят, что он не хуже отца,- неуверенно сказала Элеонора.
Воробьева согласилась.