Узник полулежит, привалившись к стене. Холодно. Холодная громада замка с темницами, где веками умирали в муках поверженные враги; холодные змеи цепей, ледяными браслетами охвативших запястья.
Ржавый скрежет дверных петель…
…Ивар отшатнулся:
— Что вам надо?!
Посреди комнаты стояла женщина — достаточно молодая, сухощавая, с желтоватым нервным лицом; ее одежда, очень свободная, слишком свободная с точки зрения любой горожанки, падала широкими складками и почти касалась пола. То, что Ивар поначалу принял за черную шапочку, было на самом деле спиралью из очень длинных, особым образом скрученных волос; в волосах посверкивал камень. Одинокий, белый; опять камень, подумал Ивар мрачно. Если телефон — то что она, всякий раз его из прически выдергивает?!
— Не пугайся. Я врач. Меня зовут Ванина.
Он перевел дыхание. У женщины с камнем были тонкие, некрасивые, жестокие губы.
— Тебя, я знаю, Иваром зовут?
Она говорила спокойно, негромко, без насмешки — но и без улыбки, и глаза ее, светлые, почти лишенные цвета глаза, показались Ивару безжизненными, как объективы.
— Что вам надо? — повторил он, пытаясь скрыть дрожь в голосе.
Она откинула вторую койку — и села, как до этого Барракуда. Поставила рядом свою тяжелую черную сумку:
— Очевидно, ты некоторое время пробудешь… у нас. В наших интересах, чтобы ты чувствовал себя как можно лучше.
Он не удержался и хмыкнул. Она будто не заметила, извлекла из складок одежды старенький блокнот, снова подняла на Ивара свою прозрачные странноватые глаза:
— Сколько тебе лет?
В голосе ее чуть заметно скользнул металл — это была профессиональная привычка вести разговор с пациентом. Ивару была знакома эта властная манера: все врачи в Городе, будучи при исполнении обязанностей, держались именно так. Врачам всегда подчинялись — и Ивар, и даже отец; повинуясь давно выработанному рефлексу, он глухо ответил:
— Одиннадцать.
Пальцы ее легли на клавиши блокнота:
— Ты когда-нибудь болел? Я имею в виду, серьезно?
— Никогда, — процедил он сквозь зубы. — Не болел и не заболею, не бойтесь, — и он отвернулся к стене, давая понять, что разговор окончен и хорошо бы оставить узника в покое.
Но тонкогубая женщина не ушла. Щелкнули замки на черной сумке:
— Хорошо. Ладно… Ты, к сожалению попал в иную микросреду… Знаешь, что такое микросреда?
Ивар молчал, глядя в стену. Ему вдруг показалось, что это не мягкая бежевая стенка комнаты, а сырой, покрытый плесенью камень подземелья.
— Непривычное сочетание факторов… Среди них могут быть болезнетворные… Сделаем прививку, ты не возражаешь?
В руках у нее что-то блеснуло; Ивар скосил глаза — и обомлел.
Белое, безжалостное железо. Какие-то иглы, резиновые наконечники… Нет, шприц-пистолет он видел и раньше, но ЭТО походило больше на орудие пытки.
Все прививки Ивар получил в младенчестве. Те немногие лекарства, что достались ему на протяжении жизни, были заключены в яркие ароматные капсулы.
Женщина ловким, видимо, привычным движением зарядила ампулу в приспособление, похожее на шприц-пистолет. Нет, скорее на древний шприц-пистолет тысячелетней давности; Ивару показалось, что из резинового наконечника на миг выглянуло стальное жало. Игла! Так оно и есть…
Он внутренне заметался, забился, бросился бежать… И остался неподвижно сидеть на койке, разом утративший все свои силы.
— А почему ты до сих пор в комбинезоне? Ты что, и дома ходишь в верхней одежде, а?
Ее слова текли мимо его сознания, болезненно отдаваясь в ушах. Схватили, заперли… Но зачем же, ради святыни, еще и мучить?! Разве он знает секреты, которых можно домогаться под пытками?
— …Слышишь, Ивар? Сними комбинезон. Не хочешь — закатай рукав…
Настоящая игла. Толстенная иголка из белого металла.
…Ржавый скрежет дверных петель… Вслед за низкорослым палачом в проеме показался холщовый мешок, помещавшийся у карлика на плечах. Огромный, гремящий железом мешок отвратительных инструментов.
Пылает огонь в жаровне. Малиновые от жара крючья… Игла.
Он забился, как птица, которую поймали руками. Больно ударился коленом, бросился к двери… Заперто. Заперто, а комната такая маленькая, и негде спрятаться…
Узкая дверь в уборную. Рывок…
ОНА преграждает путь, хватает за плечо, белесые брови сжаты, узкие губы неприятно шевелятся:
— Ивар… спокойнее… что ты… смешно… стыдно…
Новый рывок. Зачем ткань его комбинезона так прочна, он бы вырвался… Но до узкой двери уже не добраться, он отброшен на койку, и над ним нависает игла:
— Ивар!
Палач усмехается, глубокие, довольные складки на вислых щеках… Не уйдешь… Цепи коротки… Засовы надежны…
— И-вар!!
Он ударил ее ногами. Она отшатнулась — но замешательство ее тут же сменилось гневом:
— Щенок!
Цепкие пальцы поймали его за шиворот. Она женщина, но она старше на много-много лет, она сильнее… Пока сильнее. Но ему никогда не стать взрослее, его сейчас замучают…
Его снова бросили на койку — на этот раз сильно, грубо. Скрутили выверенным боевым приемом. Жалко затрещали застежки комбинезона, вверх пополз рукав; повернув голову, Ивар увидел собственную руку — голую до плеча, тонкую, покрытую «гусиной кожей». Загнанный, лишенный возможности сопротивляться, он все-таки рванулся в последний раз; перед глазами у него пылала жаровня.
— Мама! Мамочка!..
Ужас пытки был столь силен, что он вышел наконец из ступора и разрыдался.
Он плакал и не видел ничего перед собой; тяжесть, прижимавшая его к койке, неуверено отпустила. Разжались железные пальцы; Ивар не шевельнулся — его сотрясали, корчили новые и новые рыдания.
— Ивар… Ради святыни…
Она отошла; сквозь собственные всхлипы он слышал ее нервный, раздраженный голос:
— Приди сам… Нет, сам приди и посмотри… Да, я беспомощная. Да… Да, вот такая уж. Скорее. Да…
Потом прошло несколько долгих минут — она сидела на противоположной койке, закинув ногу на ногу, а рядом лежало ее орудие. Ивар вздрагивал, не в силах овладеть собой, и глотал слезы. Палач затаился, позвякивая железом, в темном паучьем углу…
Потом рывком распахнулась дверь:
— Какие могут быть проблемы на самом-самом ровном месте?!
Вошел Барракуда. Ивар зажмурился и вжался в стену; палач вызвал подкрепление.
— Посмотри на него, — тихо сказала женщина.
Ивар слышал, как Барракуда наклонился над ним — но только крепче зажмурил мокрые глаза.