— Ты понимаешь, что если вылетишь из института, тебя сразу загребут в армию?!
Он послушно ходил на лекции. Ничего не понимал. Сидел, как болванчик.
Над ним смеялись — из-за роста. Звали «кишкой», «шпалой», да ну, всех баскетболистов дразнят одинаково…
В глубине стола хранились их с Ленкой фотографии — он их не выбросил. Идиот. Ему надоели мамины упреки. Ему надоели сериалы. Он понимал, что сессию не сдаст. У него не было ни одного друга. Он был лишний. А мама в тот день приготовила ему бутерброд с маслом и сыром. Заварила чай в маленьком термосе. И положила яблоко. Он не знал об этом. Он не открывал сумку. Он только теперь об этом знал. Если бы он открыл сумку — это яблоко удержало бы его.
* * *
— Мэл…
— Да?
Антон понял, что не сможет сказать приготовленную фразу. Глаза у Мэла были темно-зеленые, вязкие, а кроссовки белые, как яичная скорлупа.
— Я сожалею, — выговорил Антон. — Я раскаиваюсь.
— В том, что плохо играл?
— Нет… В том, что я…
И замолчал.
— Ну и? — Мэл чуть заметно подмигнул.
— Я мерзавец! — почти выкрикнул Антон. — Я предатель…
— И что? — Мэл усмехнулся.
Антон молчал.
— Не имеет значения, — сказал Мэл. — Я тебе не судья. Теперь у тебя одна задача и одна мысль в голове: как бы забросить мяч в корзину. Это единственное утешение, которое я могу тебе предложить… И будь доволен: другим и такое утешение недоступно.
* * *
Смысл его слов дошел до Антона много позже. Игровое поле было местом, заменяющим жизнь, а душевая — аналогом смерти. Символом отчаяния.
Во время игры он думал только о мяче. Только о том, как избавиться от защитника-опекуна и «предложить» себя разыгрывающему. Как точнее сделать передачу. Как обвести. Как отобрать. Как забросить. Будничная гибель, подстерегающая его в момент результативного броска, перестала пугать. Только огнемет по-прежнему вызывал ужас, но огнеметами и Людовик, и Мэл пользовались в исключительных случаях. На глазах Антона однажды сожгли Сашу и однажды — Вову. Сам он подобной участи до сих пор избегал.
Зато в душевой он всегда помнил, что случилось. В душевой он всегда думал о маме и о красном яблоке на дне спортивной сумки. Стоял лицом к мокрому кафелю, слушал, как переговариваются ребята в соседних кабинках, видел зеленый двор под ногами — и мамино лицо, когда она узнала.
Ленка почти не вспоминалась. Она, наверное, уже родила. А может быть, прошел только один день… А может быть, сто лет. И там нет уже никого, кто его знал. И, значит, мама уже свободна от… А может быть, это навечно.
— Слушай, Сашка…
— Чего?
— А что эти козлы, в армии… что они с тобой делали?
— Отстань, — Саша сразу отдалился, насупился и поскучнел.
— Ты понимаешь, — сказал Антон, глотая горячую воду. — Меня ведь никто… Я из тех, кто «из-за жвачки повесился». Только я не вешался. Я…
— Мало ли, — сказал Саша. — Вон Славка-младший тоже. У него папаша был бизнесмен. Славка в Англии, в колледже… так ему надоело. Выбрал, понимаешь, свободу. И ты выбрал свободу. Ну и я тут, вместе с вами. Через этих козлов.
— А у тебя мама осталась?
Саша посмотрел вверх, не жмурясь под струями воды, как будто глаза его были стеклянные:
— Хоть бы справедливость была… А так — никакой справедливости. Людовик меня поменяет, если только что… Я ему говорил — вы же все про меня знаете. Я ж не с жиру, а от отчаяния… А он говорит — ну и что.
* * *
— Что с тобой, Тоша?
Антон молчал.
Вот уже вторую игру он откровенно саботировал. Ронял мяч. Промахивался из выгоднейших положений. Равнодушно следил за игрой, ходил по площадке пешком, будто сторонний наблюдатель.
— Что с тобой, ты перехотел играть? Надоело? Готов расстаться с ребятами — и со мной?
— Да, — сказал Антон.
— Что?!
— Я готов пойти на общих основаниях, — выговорил Антон, глядя Мэлу поверх головы. — Это было бы справедливо.
Мэл помолчал. Взял Антона за плечо; его прикосновение было, как ласка гигантского богомола:
— Ты что-то знаешь о справедливости? Поделись со мной. Я вот не знаю.
* * *
— Это Данилка, — сказал Людовик. — Отлично играет в нападении. Прошу любить и жаловать… Антон, можно тебя попросить размяться с Данилом один на один?
Парень был двухметровый и очень молодой. Лет шестнадцати, не больше. Насупленный. Напряженный, но не испуганный. В хорошей футболке от известной фирмы.
— Давай, — Мэл бросил Антону мяч.
И пока мяч летел — Антон успел понять, что Сашу больше не увидит.
«Что ты знаешь о справедливости?»
Почему — Саша?! Он, Антон, добровольно отказался от поблажки. А Саша — тот всегда боялся пойти на общих основаниях…
«Людовик меня поменяет, если только что…»
И вот он, Антон, играет с каким-то Данилкой.
…Этот подросток был решителен и самоуверен. И он был на полголовы выше Антона; игра шла по кругу: Данил прижимал Антона к линии, мяч выходил в аут. И снова: Данил прижимал Антона к линии…
— Хорошо, — сказал Людовик. — Мэл, Антон, обождите меня недолго.
И ушел за забор — вместе с Данилом.
— Менять будет, — сказал Мэл.
— Что? — не понял Антон.
— Этот не годится.
— А чем ему не угодил Саша?!
Мэл пожал плечами:
— Ведь это он себе выбирает игроков, а не я и не ты… Правда?
И в ту же секунду появился Людовик с другим парнем — это был ровесник Антона, затравленный, мосластый, в поношенной флотской тельняшке.
* * *
Когда счет в новой игре сделался две тысячи сто восемь — две тысячи девяносто в пользу команды Мэла, Людовик отложил армейский автомат. Антон еще не видел огнемета — но знал, что он непременно появится; он знал это но все равно рванулся к кольцу. Зная, что заколотит.
Мяч был оранжевый, а огонь — белый. Если смотреть изнутри. Белый с тонкими черными веточками, похожими на кровеносные сосуды.
И Антон бежал и горел — долго, несколько длинных секунд. В огне сворачивались листья каштана. И листы чьих-то писем — детский почерк; и оплывали, будто льдинки, цветные и черно-белые фотографии… Они с Ленкой на море. С «сувенирным» видом за плечами. Ленка улыбается и обнимает Антона за шею. Ленка в тонком халатике на мокрое тело. Ленка…
«Мама! Забери ты меня из этого лагеря. Тут скучно, в девять вечера спать, и все время дождь. И вожатый противный. Я жду тебя в воскресение…»