— Incredible, — шепчет мне испанец. — It's like a catharsis, isn't it?
— Может, вы оставите нас вдвоем? — спрашивает Таня.
Мы повинуемся. Маринка что-то говорит сквозь слезы, но я не могу понять, что.
— Если вам интересно, — тихо говорит доктор, когда мы выходим за дверь. — Девушка не беременна.
Я смотрю на него, прищурившись.
— Это первое, о чем спросила полиция, — говорит испанец виновато.
* * *
Мы оставили Маринку в слезах. Обещали навестить ее завтра.
— Я вас очень люблю, — сказала тогда Маринка. — Вы даже не представляете…
Серый «сеат» на первой передаче ползет вниз. Я не привык так ездить. За нами какая-то сволочь гневно мигает фарами. Я не оглядываюсь.
Я гляжу на дорогу, щурясь от солнца. Море сияет так, что больно смотреть.
Пока Таня с Мариной секретничали, закрывшись в палате, коллега-доктор тоже рассказал мне немало интересного. Оказывается, русский бизнесмен Хорхе (так у них зовется Жорик) звонил к ним в клинику. И даже приезжал. Но его не пускали: по предписанию полиции, он находился под домашним арестом.
И раскатывал в это время по всему побережью на своем несуразном белом «рэйнджровере».
Точно такой же догоняет нас сейчас.
Дорога сворачивает со склона, и ехать становится легче. Справа выстраиваются заборы, сложенные из выжженного солнцем известняка. Из-за заборов тянут ветки громадные вечнозеленые кедры, или как там они зовутся, — разлапистые и неподвижные в душном безветрии.
Справа — забор, слева — обрыв. Тяжелый внедорожник висит на хвосте.
— Х-хорхе, — шепчу я, почему-то оскалив зубы. — Выбрал, сука, место.
Словно услышав, «рэйнджровер» накатывается на нас сзади. Врубает сигнал — тугой и злой, как гудок тепловоза.
— Что будем делать? — спрашивает Таня.
Я гляжу в зеркало. За рулем он один. Я вижу, как блестит золотая цепочка на его шее. Или мерещится?
— Будем с ним беседовать, — отвечаю я.
И жму на тормоз.
С утробным ревом «рэйнджровер» обходит нас слева и прижимается к обочине.
Хлопают дверцы. Он — большой и жирный, как и раньше. В бейсболке, в шортах и в белой футболке с надписью:
PUT IN
danger
Одним словом, это прежний ублюдок Жорик. Только что-то новое появилось в его глазах. Я способен распознавать самые тонкие оттенки безумия, но этот мне еще не знаком.
— Привет, Пандорин. — Он кривит свои толстые губы в улыбке. — Примчался, значит? Как «скорая помощь», с мигалками?
— Убери машину, — говорю я. — Нам некогда.
— Ну, раз такой деловой, тогда отойдем?
Вдалеке раскинулось море. Камушки хрустят под ногами. Георгий тяжело дышит и багровеет на глазах: еще бы, у него в «рэйнджровере» — климат-контроль, а здесь — горячее солнце. Горячий песок.
Неожиданно он цепко хватает меня за руки. Что-то в этом есть детское и мерзкое одновременно.
— Хорошо я встречку организовал, правда ведь? Один звонок — и ты здесь. Я всегда говорил: ты просто золотой пацан.
Вот черт, думаю я. Опять он нас перехитрил.
— Слушай, Пандорин, — шипит он. — Дело есть к тебе.
Пульс бьется в его жирных пальцах. Дрянной пульс, болезненный.
— Полегче, — говорю я. — Инсульт словишь, я тебя откачивать не стану.
— И это я слышу от доктора?
— Я тебе не доктор. У тебя давление сто восемьдесят на сто. Ты все равно скоро сдохнешь.
— Сдохну, говоришь? Да я и сам знаю.
Жорик надвигается на меня. У нас разные весовые категории. Но и он уже не тот, что раньше, и я не тот.
Теперь я фиксирую его запястья.
— А ты только порадуешься, когда я сдохну? — не унимается он. — Не, ты скажи. Радоваться будешь, как все вы? Ненавидишь меня? Ну да, ненавидишь. Меня все ненавидят.
Да он просто бухой, понимаю я. Он дышит прямо мне в лицо. А сам придвигается все теснее.
— Это тебя все любят, Артемчик. Ты же у нас такой умный да красивый. А мне ни одна тёлка за бесплатно не давала. Приходилось… самому брать… рассказать? Ты же любишь… истории на ночь…
Он умолкает. Переводит дух.
Нет, я не люблю такие истории, но мне нужно довести дело до конца. Это наш последний сеанс. Я больше не стану работать с этим пациентом.
Он еще что-то говорит, но мое сознание уже выключается и гаснет. Не сразу, а медленно, как раскаленная спираль калорифера в нашем старом интернате. Гаснет и вытесняется другим сознанием — подростковым, прыщавым, потным, подлым сознанием Жорика. Малолетнего вора и садиста из вонючей девятиэтажки.
Однажды вечером он встречает Ленку на улице. Куда-то она идет, кутаясь в куцую курточку, — в магазин? У нее — идиотская юбочка и тонкие ноги в колготках. Ничего еще не заметно, да некому и замечать, никто на нее и не смотрит. Мать послала в магазин, значит, деньги есть?
«Че, Смирнова, как дела», — спрашивает он. Он выше ее на голову.
«Не трогай меня, — просит она. — Мне больно».
А он и не трогает. Просто тянет руку (с грязными ногтями и бородавкой на пальце) и вынимает мятую зеленую трешку из ее кармана. Три советских рубля. На них можно прожить неделю. Но ему все равно.
«Скажешь матери, потеряла», — приказывает он.
«Я не то ей скажу-у, — ноет Ленка. — Я все расскажу».
Удар. Еще удар.
«Ничего ты не расскажешь. А то вообще убью», — обещает он.
Ленка плачет.
Теперь у него есть три рубля. Можно отдать долг за карты. И еще останется. На радостях ему хочется еще чего-нибудь. Сразу всего хочется.
«Мать дома?» — спрашивает он, ухмыляясь. Похотливый козел.
«Дома, — отвечает она, всхлипывая. — Я ей все расскажу».
Еще удар. Сильно, но незаметно: кто-то мимо проходит, какой-то алкаш — хоть и бухой, а может запомнить. Во дворе темнеет, газовая лампочка из-под разбитого плафона светит себе под нос. Вдалеке сосед-автолюбитель копается в моторе «москвича».
«Тогда завтра зайду», — обещает он.
Когда наступает завтра, он и вправду приходит. Всего-то и нужно — спуститься на два этажа. Он воровато озирается. Но что такое? Почему ее дверь распахнута? Что там за люди в белых халатах?
Он отступает в темный угол, где мусоропровод. Но его уже заметили. Хмурый доктор глядит на него из-под очков. Он о чем-то догадывается, этот доктор. То есть, Жорик думает, что он догадывается. И покрывается холодным потом.
«А вы здесь зачем, молодой человек?» — спрашивает доктор подозрительно.