– Это потому, что ваши родители были цыганами?
– Если бы они ими были, Томми…
На этот раз он пропустил имя.
– Цыганство подразумевает хоть какую-то культуру, традиции, историю. А у нас ничего этого не было. Все, что у нас было, – так это настоящая мания моего отца… Как это еще можно назвать? Его навязчивая идея превратить свою жизнь непонятно во что. И именно это привело к тому, что нас у него забрали…
Ее глаза стали еще ярче. Она отвернулась от него и стала смотреть на пустой камин.
Линли быстро произнес:
– Дейдра, это абсолютно…
– Нет. И никогда не будет. Это часть меня, и эта неприкасаемая часть меня требует, чтобы ее уважали. И всегда мешается.
Томас ничего не сказал, давая Дейдре время взять себя в руки. Он сожалел, что подтолкнул ее к этому краю. Обычно на этом краю она всегда хотела с ним расстаться, против его воли.
Дейдра посмотрела на него с нежностью.
– Дело ведь не в вас. И вы это знаете. Дело не в том, кто вы такой, где вы выросли и что связывает вас с десятками поколений ваших предков. Дело во мне. И в том, что у меня нет никаких предков, о которых я знала бы или о которых мне рассказывали бы. А с другой стороны, я подозреваю, что вы можете перечислить ваших предков, начиная с Тюдоров.
– Маловероятно, – улыбнулся Линли. – Вот со Стюартов – может быть, но не с Тюдоров [343] .
– Вот видите, вы знаете про Стюартов. Томми, там, – Дейдра махнула рукой в сторону окон, подразумевая, видимо, внешний мир, – живут люди, которые не имеют понятия о том, кто такие Стюарты. Вы ведь об этом знаете, да?
– Дейдра, я просто учил историю. И всё. А вы опять назвали меня Томми. Мне кажется, что вы начинаете слишком сильно волноваться, безо всяких на то оснований. Ну да, да, я знаю, что у Гамлета была мать, но только не говорите мне, что это что-то значит. Люди говорят «вот в чем загвоздка» [344] , но мы-то с вами знаем, что никакой «загвоздки» тут нет. А если даже и есть, то какое она имеет значение?
– Для меня имеет, – сказала она. – Она отдаляет меня.
– От кого?
– От всех. От вас. И, кроме того… После того, что с вами случилось, вам надо… нет, вы заслуживаете – кого-то, кто будет принадлежать вам на все сто процентов.
Томас отпил вина и задумался. Дейдра продолжила есть свою семгу. Он понаблюдал за ней и, наконец, сказал:
– Звучит не очень-то здорово. Никому не нужен такой паразит. Мне кажется, что это только в фильмах женщина и мужчина находят – как это у них называется? – родственные души, с которыми потом вместе шагают по жизни.
Она улыбнулась помимо своего желания.
– Вы понимаете, что я имею в виду. Вы заслуживаете женщину, которая хочет и может принадлежать вам на все сто процентов, которая будет воспринимать вас… Не знаю, назовите это как хотите. Я не такая, и вряд ли когда-нибудь стану такой.
Это ее выступление было похоже на самую тонкую рапиру, которая легко вошла в него и не чувствовалась до тех пор, пока не пошла кровь.
– Так что же, все-таки, вы хотите сказать?
– Сама не знаю.
– Почему?
Дейдра посмотрела на Томаса. Он попытался хоть что-то прочитать на ее лице. Однако жизнь научила ее держать себя в руках, и он не мог ругать ее за те стенки, которыми она себя окружала.
Наконец Дейдра сказала:
– Вы не тот человек, от которого легко уйти, Томми. И я очень хорошо чувствую как необходимость уйти, так и мое очевидное нежелание это сделать.
Линли кивнул. Какое-то время они молча ели. Их окружал шум ресторана. Тарелки забрали. Принесли новые. Наконец он сказал:
– Давайте и закончим этим на сегодня.
Позже, после пудинга – который почему то назывался «Шоколадной смертью» и который они по-братски разделили между собой – и кофе, они вышли из ресторана. Между ними все еще ничего не было решено, но Линли не мог расстаться с чувством, что они значительно продвинулись вперед. Держась за руки, они подошли к ее машине, и прежде чем открыть дверь и уехать, Дейдра вдруг легко и грациозно оказалась в его руках.
Так же легко Томас поцеловал ее. Так же легко ее губы раздвинулись, и поцелуй стал долгим. Линли почувствовал невероятное желание: с одной стороны – животную страсть, которая двигает миром, с другой – духовную жажду, которая появляется, когда одна бессмертная душа находит наконец свою родственную бессмертную душу.
В гостинице есть номера, так и подмывало его сказать. Поднимемся вместе по ступеням, Дейдра, и ляжем вместе в постель. Вместо этого он сказал:
– Спокойной ночи, мой верный друг.
– Спокойной ночи, мой дорогой Томми, – прозвучал ее ответ.
Мобильный Барбары зазвонил, когда она была в душе, стараясь смыть с себя не только накопившуюся усталость, но и запах сигарет. Ее нервы были напряжены уже в течение сорока восьми часов, и только беспрерывное курение одной сигареты за другой хоть как-то позволяло снять это напряжение. Она высмолила уже четыре пачки, и в результате чувствовала себя женщиной, которую пытают как возможную ведьму: казалось, громадный камень размером с остров Мэн лежал у нее на груди и требовал сознаться во всех грехах.
Когда раздался звонок, Барбара выпрыгнула из душа и схватила телефон, который немедленно выскользнул у нее из руки. Она с ужасом смотрела, как аппарат падает на плитку, как из него вываливается батарейка и звонивший отключается. Хейверс выругалась и, схватив полотенце, спасла телефон, сложив все рассыпавшиеся части. Затем проверила, кто звонил. Это был номер Корсико. Она сразу же перезвонила ему, сидя на толчке в окружении стекающей с нее воды.
– Ну, что у тебя?
– И тебе тоже доброе утро, – ответил Митчелл. – Или мне надо говорить bone jorno?
– Ты в Италии? – спросила Барбара. Ну, слава богу. Теперь надо заставить его написать то, что ей нужно.
– Я бы сказал так: il grande formaggio [345] – а это Родни Аронсон с Флит-стрит, на всякий случай, – не плакала от счастья, когда выделяла деньги на эту поездку, поэтому моих командировочных хватает на кусок focaccia и чашечку эспрессо в день. Сплю я на парковых лавках – их здесь, слава богу, очень много у стены, если только сам не плачу за гостиницу. Ну, а так – да, я в Италии, Барб.