«Лучше сразу сдохнуть», – успел я подумать, как вдруг за спиной раздался резкий свист, и острая боль обожгла мое тело там, где раньше были джинсы. Стало одновременно горячо и холодно, и я услышал свой отчаянный крик – та часть моего мозга, что еще могла думать, удивилась, как громко я могу кричать. Кнут взлетел снова и, рассекая воздух, опустился, но я больше не кричал, потому что прикусил язык. Я только выл и щелкал зубами, как побитый пес.
– Молчать, – напомнил тюремщик, примериваясь для нового удара.
Я разлепил губы и испустил такой вопль, что он заругался по-шведски, как будто даже с одобрением: давай, ори, ори… Следующий крик бездарно затих в этом гребаном подвале, и еще один раз кнут успел просвистеть, когда в дальнем углу снова заскрипела дверь. Пламя факелов затрепетало. Тень на полу нервно дернулась и замерла в нерешительности.
Чей-то суровый и властный голос прогремел под сводами:
– Halt, Einar.
«Король пришел, – подумал я. – Когда же все это…»
Ярчайшая вспышка под потолком заставила меня зажмуриться. «Опять молния», – понял я. Самым необычным было то, что зрение никуда не делось, разве что трансформировалось: сквозь сомкнутые веки предметы выглядели странно, как в приборе ночного видения. Я только успел заметить, что огонь в светильниках сделался бледным и бессильным, будто электрический свет растворил его и рассеял в пространстве («Ничего себе», – подумал я). Потом еще одна молния сверкнула и рассыпалась искрами прямо в моей голове, и я наконец-то потерял сознание.
* * *
– Теперь ты будешь говорить? – спросил тот, кого король назвал Эйнаром.
– Да, – прошептал я.
Я сидел в этом чертовом кресле абсолютно голым. В тело глубоко врезались шипы – не до крови, а ровно настолько, чтобы все мышцы, какие только у меня есть, свело судорогой. Горела спина, болели запястья, на которых затянул ремни паскудный мясник. Но я догадывался, что скоро это пройдет. Оцепенение уже сковало ступни и голени. Пальцев ног я не чувствовал.
– И ты есть настоящий сын Ингвара из Ижоры?
– Да, – подтвердил я, глядя в ту сторону, где на высоком треножнике в жаровне тлели угли. Я опустил глаза. Длинные чугунные щипцы лежали наготове чуть поодаль.
Король Олаф произнес несколько слов. Эйнар перевел:
– Конунг говорит, он рад видеть здесь такой юный и знатный князь. Такой смелый. Он смеется. Ха-ха, – добавил тюремщик, хотя конунг и не думал смеяться.
– Смеется?
Конунг, похоже, понял. Он сказал что-то резко и презрительно.
– Это есть смело – убивать чародейским оружием, – перевел Эйнар. – Ты есть настоящий наследник грабитель Ингвар.
– Я не грабитель, – проговорил я.
Взгляд конунга сделался пронзительным:
– Ты не грабитель, верно. Ты убивать мои люди, убивать много, без счета.
«Убивать твои люди, – мысленно повторял я за ним. – Теперь-то я один. Меня убить куда проще».
– У тебя есть далекий огонь, – поморщившись, продолжал король. Ублюдок Эйнар переводил, не отказывая себе в удовольствии также погримасничать, да как можно страшнее. – Да, далекий огонь. Грязные финские колдуны давно твердят про это оружие. Про лодки из легкого серебра. Говорят, все это имеет Ингвар. Много? Сколько? Ты все ответишь, вендский бешеный волк. Смотреть в глаза!
Я поднял голову и поглядел на конунга Олафа, короля-чернокнижника.
Он был без шлема. Седеющие рыжие волосы рассыпались по плечам. На шее блестела золотая цепь. Пояс, сплетенный из золотых шнуров, перехватывал его талию. Несмотря на царственную осанку, он казался усталым. Было видно, что он уже далеко не молод.
– Ты говори: сколько такой корабль, как твой, в Ижоре? – спросил Эйнар вслед за своим конунгом.
Я медлил с ответом.
– Король сам знать. Но ты скажи.
– Много, – прошептал я.
– Не лгать, – тюремщик сжал кулак. – Корабль один. Больше нет. Где Ингвар брать такой корабль? Такой оружие? Говори.
– Перун послал.
Конунг Олаф устремил на меня проницательный взгляд. «Ты не очень-то и лжешь», – понял я его мысль.
А его подручный наморщил лоб и хмыкнул недоверчиво:
– Никто не видел такой корабль. Это есть ведовство? Говори ясно, варгъюнг. Ингвар – колдун?
– Он колдун, – подтвердил я. Что бы это ни сулило мне, у меня уже не было сил спорить.
– Он может делать еще оружие?
– Может.
Олаф, казалось, размышлял о чем-то. Потом заговорил – тяжело и размеренно.
– Ваше княжество далеко. Ваше чародейство бессильно здесь против конунг Олаф, – переводил Эйнар. – Сегодня ты пленник. Ты убить наши люди. Мы убить тебя. Это – закон. Вот все.
Опустив голову, я ничего не отвечал.
Король бросил еще несколько фраз и отвернулся.
– Да, вас надо сжечь всех, – Эйнар повторил это с удовольствием. – Пока вы не перекусали всех в Сигтуне. Проклятые волки.
Переводчик и сам оскалил зубы – крупные, желтые.
– Значит, не всех сожгли, – пробормотал я.
– Твой люди нам не нужны. Твой маленький друг тоже. Ты есть главный. Ты отвечать за всех. Король Олаф владеть холодный огонь, огонь из воды, огонь из воздух. Это гроза на земле. А я… я владеть горячий огонь. Выбирай.
Эйнар покосился на жаровню. Угли притягивали взгляд, как золотые монеты в сокровищнице у моего отца, конунга Ингвара.
– Золото, – сказал я.
– Что-о?
Тюремщик подскочил ко мне поближе и врезал шершавой ладонью мне по лбу. Я больно ударился затылком о спинку жуткого кресла. В голове зазвенело.
– Ты говорить золото? – дышал на меня Эйнар. Изо рта у него воняло.
– Да, Ингвар даст вам золото. Я могу говорить с ним. На катере есть коротковолновая рация… я могу говорить далеко.
«Понимайте, как хотите, сволочи», – думал я с тоской.
– Отец заплатит за меня. И за моих людей. Ингвар заплатит.
Эйнар еще не успел перевести мои слова, а Олаф уже все понял и расхохотался – негромко, но зловеще, совсем как там, на заливе, когда шаровая молния врезалась нам в рубку. Отсмеявшись, он заговорил снова (Эйнар переводил, и его рожа понемногу покрывалась красными пятнами).
– Он даст золото? Нет. Нам не надо спросить. Мы не просим, мы берем свое. А ты будешь мертв, волк. Мертв сейчас.
У меня перехватило дыхание. И тут, словно желая передохнуть, конунг Олаф приложился к фляжке, висевшей (как я теперь разглядел) у него на поясе. Ухмыльнулся и продолжил:
– Гут. Ты жив. Но я не будет говорить с Ингвар. И ты не будет.
Поскольку я и вправду не мог говорить, он продолжал, все еще усмехаясь: