— Ну, проредить — это громко сказано, я совершенно уверен, что большинство музыкантов сами поймут, что так для них лучше. А что касается тех, кому вы сыграете дорогу, — так ведь им там будет хорошо, они не просто уйдут, они вернутся туда, где были счастливы, и опять будут счастливы. И вообще, даже если вы чувствуете с ними какое-то родство, их время прошло, так что не стоит казниться. Ведь для отживших свое так естественно уйти вовремя и достойно. И почему бы вам им не помочь в этом? А так, в целом и общем, вы очень правильно, хотя и несколько грубовато, сформулировали суть моего предложения. — Лоуренс, не вставая с кресла, изобразил нечто вроде иронического поклона. — Лично вы получите от этой сделки еще и полную свободу, статус героя, и вообще что захотите. В разумных пределах, конечно.
— Например, статуй на центральной площади. «Лабух и Великий Глухарь похмеляются портвейном после изгнания клятых», — опять встрял Мышонок. — А чего, прикольно получится, особенно если кое-какие части тела покрыть позолотой. Представляешь, прекрасные глухарки прикладываются к позолоченному Лабухову, э-э... грифу и прозревают, то есть, я хотел сказать, прослыхают все как одна.
— Наверное, я вынужден буду отказаться, — Лабух задумчиво покрутил в пальцах опустевший бокал. — Я, конечно, понимаю, что с точки зрения прогресса и благорастворения вы, наверное, правы. Да только вот что-то здесь не так, что-то мне не нравится. То, что вы нам предлагаете — это зоопарк, резервация. А мы хотим жить в естественных условиях, какими бы они ни были. И даже если мы в конце концов поубиваем друг друга, то пусть это произойдет само по себе. Значит, мы действительно пережили себя. Кстати, после разговора с вами я постараюсь щадить даже подворотников, если получится, конечно.
Лоуренс отошел от окна, пожал плечами:
— Ну что ж, во всяком случае, позиции сторон теперь понятны. Кроме того, вы все равно будете работать на нас, хочется вам этого или нет, хотя вам будет казаться, что вы совершенно свободны в своих поступках. Может быть, так даже лучше. Сейчас я подброшу вас до перехода, как и обещал. Но завтра вы непременно и, подчеркиваю, по своей воле, отправитесь на очередное сборище, и путь ваш снова проляжет через какое-нибудь дикое место. По дороге вам опять придется убивать слышащих, а они будут изо всех сил стараться прикончить вас. И если вам встретятся клятые, вы будете играть им и отправите туда, где им и полагается находиться независимо от того, хочу я этого или нет. Так что, увы, от вас практически ничего не зависит.
Он накинул косуху и направился к двери. Лабух посмотрел на Дайану. Похоже, Серебряная лютнистка не собиралась провожать боевых товарищей до перехода.
— Ну, пока, мальчики, — лютнистка, стоя в дверном проеме и рисковано просвечивая гибким телом сквозь пеньюар, помахала им пальчиками. — Жаль, что вы не согласились. Если тебе, Вельчик, опять понадобится терция, то я всегда готова поразмяться.
— Ты мне гораздо больше нравилась в роли секунды, — галантно улыбнулся Лабух. — Но это было давно. Я уже и забыл, как ты звучишь.
— Элвис даст — вспомнишь! — Дайана порхнула полами своего одеяния и скрылась в недрах роскошной квартиры неправильного глухаря.
До стежка они добрались без приключений. Лоуренс вел машину зло и резко, но все-таки — красиво. Лабух даже немного ему позавидовал. Он всегда завидовал тем, кто умеет что-то делать лучше его. У перехода глухарь притормозил, высадил Лабуха с Мышонком, махнул на прощание рукой и помчался дальше.
— Куда это он намылился? — удивленно сказал Мышонок. — Вроде бы его дом в другой стороне.
— Тачку проветривает, — объяснил Лабух. — Чтобы, значит, духа нашего там не было!
— Вот и хорошо! — обрадовался Мышонок. — Дух еще нам самим понадобится.
Ступив под арку, Лабух с Мышонком почувствовали себя почти дома. Подворотники, завидев боевую парочку, ворча отступали в свои подворотни.
Музыканты прошли мимо небольшого дикого рынка. Несмотря на поздний час, рынок шевелился, тут и там бродили темные фигуры, перекидывались друг с другом короткими фразами, сходились и расходились. На небрежно сколоченных дощатых прилавках для отвода глаз были разложены немудрящие товары: Армейские рационы бессрочного хранения, добытые невесть где, бронежилеты, какие-то непонятные зеленые штуковины. Чистенькие старушки задешево предлагали пучки зелени, выращенные во дворах старого города, тощие морковины и какие-то соленья в банках с тронутыми ржавчиной крышками. Однако здесь можно было купить и другие вещи: например, практически любые боеприпасы, струны, запасные блины к боевым плеерам, сами плееры, довольно современные компьютеры, запчасти к автомобилям любых марок и многое, многое другое. Только надо было знать, у кого покупать, и чтобы тебя тоже знали.
На деревянном ящике у входа в покосившийся, крытый рубероидом пивной павильончик, сочившийся нездоровым желтым светом, сидел пожилой баянист. Звали баяниста дедом Федей, и был дед Федя уже пожилым, когда Лабух бегал здесь сопливым мальчишкой. Сразу после распада Империи. Баянист играл исключительно старинные марши и вальсы, но не потому, что ничего другого не умел, а по каким-то другим, одному ему известным причинам. Деда Федю уважали все музыканты без исключения, потому что играл он здорово, и еще потому, что от его музыки веяло истинной стариной и какой-то первобытной силой. Говаривали, что дед Федя может наиграть дорогу кому угодно, хоть клятым, хотя он меньше всего походил на барда. Он был простым Старым Баянистом. И баян у него был самый обыкновенный. Очень красивый баян, старинный, с перламутровыми пуговками и инкрустациями, но никакой не боевой. Хотя сам дед Федя, особенно после стаканчика беленькой, любил рассказывать, что прошел с этим баяном три войны.
Время от времени дед Федя пропадал, но через пару дней снова обнаруживался на старом месте. Когда его спрашивали, где был, дед хитро ухмылялся, тыкал корявым пальцем в небо, подмигивал и говорил, что подрабатывал звонарем. Звонари считались существами мифическими, какими-то «клятыми наоборот», так что слова деда никто не воспринимал всерьез. Мало ли где носит старого...
— Здравствуй, дед! — Лабух старался говорить громко, потому что Федор был глуховат. Глуховат, но играл здорово. Хотя и чересчур мощно.
— Здорово, Авель, — дед Федя небрежно пробежался по переливающимся пуговкам, потом спросил: — Ты, рассказывают, клятым играл?
— Играл, — подтвердил Лабух, удивляясь, откуда деду Феде это известно. — Было такое дело.
— Ну и что? — баянист с шумом сжал меха, аккуратно застегнул баян на перламутровую пуговку, вытащил из кармана старомодного пиджака горсть махорки, оторвал уголок газеты и принялся сворачивать самокрутку.
— Они ушли, — Лабух помялся немного, не зная, что еще сказать. — Я не знаю, как это у меня получилось, и не знаю, куда они ушли. Просто ушли, и все.
— Душевно играл, значит, ежели ушли, — старик зажег здоровенную «козью ногу», затянулся и выпустил облако вкусного махорочного дыма. — Только на будущее имей в виду, все мы немного клятые, или будем ими, если себя переживем. На-ка вот, выпей за их живые души, и за свою тоже.