А теперь на улицу, давай, топай, переставляй ножки, на рынок, в «Сквозняк». Не стесняйся, все леди делают это. То есть все интеллигенты, склонные к алкоголизму, стремятся поутру на рынок. Там кипит и булькает жизнь, там свой, специфический контингент, духовитое варево из бомжей, пенсионеров, безработных оборонщиков и таких же, как ты, творческих типов. Типа творцы. И плевать на высшие образования, аспирантуры, диссертации, плевать на боевые награды нескольких поколений – от Лехи, летчика, сбивавшего «Сейбры» в Корее, до бешеного Сашки – сержанта, привезшего из Чечни полторы ноги и желание бомбить Москву.
Там ты нальешь, там тебе нальют, и целлулоидный вкус паленой водки опять напомнит тебе, что блюз – он черно-белый, но больше черный, клавиши в негативе – был такой модный прикол в благословенные семидесятые. И щеточки ударника шепелявят, как старая пленка в кинопроекторе.
Ого, за столиком кто-то новенький! Похоже, этот парень затесался сюда по ошибке, забрел случайно, ох, не место ему тут, уж больно клетчат его пиджак, а галстук так и кипит киноварью, ба, да он мулат, нет, показалось – белый, и штаны у него тоже белые. И надо же, как все, пьет паленую водку. Или не водку? Чем это так вкусно пахнуло? Сигара? Батюшки, кто же здесь сигары-то курит? Нет, не водку он пьет. Водка не идет под сигару. Под сигару хорошо идет ром. Где же он нашел ром в этом гадючнике? А хорошо бы сейчас рому! Хотя нет, отвык организм, не примет. Только подумал – и сразу сладковатая, пахучая волна тяжело надавила на желудок. А парень, как назло, достает из-за пазухи глиняную бутыль и наполняет пластмассовый стаканчик коричнево-красным огнем. Да еще сигару протягивает, давай, мол, угощайся. Вскипело под языком, ей-богу, отвык я от рома. И отказаться нельзя. Здесь не отказываются от халявы.
«И помог он, этот стаканчик», как писал классик совсем по другому поводу. Только вот не ром там был, похоже, почти забытый «Рижский бальзам» – средневековая роскошь советской эпохи. Хотя вроде бы и не бальзам, а что-то другое. Напиток легко лег на душу, не ворочаясь, словно на место встал, сигара раскурилась как бы сама собой. И мир стал цветным.
Угощают по разным причинам, для беседы, то есть скучно кому-то, из сострадания – больно смотреть на утреннюю маету человека. Но чаще, если тебе наливают, то, значит, кому-нибудь это нужно.
Стало быть, будем беседовать. Но сначала полюбуюсь-ка я на этот цветной мир, поведу-ка я своими глазами-ватерпасами по сторонам. Есть немного времени между глотком и словом, и это время – время истины. Оно принадлежит мне до того момента, когда собутыльник произнесет первую фразу, например, «А знаешь, Авдей…». Но не будем отвлекаться. Чу – никак каблучки! Ох, давненько не оборачивался я на стук каблучков. А в голове: «Вот каких девочек видишь, когда хлебнешь драконовой крови» – Пристли, стало быть, Джон Бойтон. А чудак напротив кивает, мол, именно так, именно драконовой крови, и коричневая фляга опять наклоняется над плебейским пластиковым стаканчиком, ни дать ни взять монах над грешником.
«Ну и как, увидел что-нибудь новое?» – спросила девушка. Оказывается, я давно и явно небескорыстно глазею на загорелые коленки внезапно образовавшейся соседки. Да не только на коленки, все прочее довольно откровенно сквозило под тонкой зеленоватой тканью не то хитона, не то… ну, в общем, такой штуки с разрезами до подмышек, небрежно стянутой в талии плетеным ремешком.
– У меня шибко развито чувство прекрасного, сударыня, – вежливо сказал я, неохотно отводя глаза.
А ушки-то у нее остренькие, отметил я, ей-богу, хотя чего только женщины сейчас над собой не вытворяют – тату, серьги в пупках, цепочки на щиколотках. Наверное, все это что-нибудь значит, как мушки при дворе короля Людовика. Беда в том, что я не разбираюсь в языке тела, может быть, все эти штучки означают всего-навсего «посмотри туда, посмотри сюда». Тогда острые уши – это посмотри куда? Может быть, в глаза? В глаза друг другу мы давно не смотрим, отвыкли. Это как-то даже более неприлично, чем пялиться на туго обтянутую шортиками попку, испытывая неловкость и невольно гадая, что там за хитрое белье, которое вроде бы есть, но которого совершенно незаметно. Да и то сказать, что делать бедным женщинам в эпоху всеобщей сексуальной дезориентации и полового оскудения мужской части населения?
Я все-таки посмотрел ей в глаза и не пожалел об этом.
– Пора, бард, – тихо и как-то отстраненно сказала девушка, – пойдем, наиграй нам дорогу, успеешь еще наглядеться. Хотя и впрямь давненько не видались.
– Пора, бард, – сказал парень напротив, – мы с Лютой уже неделю ищем тебя по местным помойкам. И чего тебе здесь? – Он брезгливо обвел взглядом дешевую забегаловку.
– Может, еще по одной, за знакомство? – Я мотнул головой в сторону глиняного сосуда.
– Больше двух подряд нельзя, дракончиком станешь, – серьезно ответил этот тип, пряча флягу в своем клетчатом одеянии. – Сейчас мы пойдем с тобой, а то ты сбежишь, заберем инструмент. Давай, бард, наиграй нам счастливую дорогу.
Мне стало как-то не по себе. Если это розыгрыш, то кому я, к черту, нужен. Тем более девица явно не из простых. Одни ушки чего стоят. Не говоря обо всем остальном. Да и пижон этот со своей флягой и манерой курить сигары в дешевой пивнушке. Похищение? Да на кой ляд меня похищать? И почему я для них «бард»? Я, конечно, сочинял когда-то песенки, но в славную когорту российских бардов, как-то не вошел. И не стремился. Уж больно каноническим казалось мне их творчество. Не то чтобы я был против канонов, но, как я понял, это вообще семья. Даже не тусовка, а семья. А в семье посторонним делать нечего. Хотя когда стареющие барды слаженно пели песни семидесятых – они стояли в ряд, словно последние солдаты империи, той самой, от которой бежали в леса, в науку и просто в Израиль или Штаты, – тогда я почувствовал к ним подлинное уважение. В этом была гордость обреченных, сохранивших традиции, но не поступившихся ими. Их женщины были некрасивы и трогательны, а мужчинам катил шестой десяток. Кажется, они были последними.
Так что какой я бард? Я скорее местный ворон. Птица с провинциальной помойки, почти разучившаяся летать. И вся мудрость моя – от лени.
Женщина взяла меня под руку, и я почувствовал упругое тепло ее тела. Вот уж кого нельзя было назвать некрасивой и трогательной, несмотря на острые уши и прочие модные штучки. Азеры, завтракающие, так сказать, не покидая производства, проводили нас коричневыми влажными взглядами и опять уткнулись в свои шиш-кебабы.
«Ну что же, в таком похищении, безусловно, есть приятные стороны, – подумал я, глядя, как наш третий спутник неторопливо направляется вслед за нами. – Как его зовут, интересно?»
Звали пижона, как выяснилось, Костя, и работал он героем.
– Потомственный герой Константин, – отрекомендовался он без лишней скромности.
Ну, подумаешь, герой и герой, работа такая, эка невидаль! И что потомственный – тоже. Были же у нас потомственные чекисты и сейчас есть. А полное имя Люты было Лютня, и работа ее заключалась в том, чтобы состоять при барде. Вроде бы все прояснилось, однако мне-таки было не совсем понятно, при чем здесь я.