– Это я, – прошептала Люта и заплакала.
Скользнуть со струн, упасть в леса,
И жизнью замереть под снегом.
Двенадцать знаков в небесах,
Ты – тоже половина неба!
А. Молокин. Сонет гитаре
По-доброму, следовало бы по-людски похоронить покойников, да только времени на это не было. Левон посмотрел на поле, склонил голову, словно попрощался, вздохнул и сказал, что если всех мертвецов хоронить, то мы до Агусия и к следующему ледоставу не доберемся, уж лучше оставить их как есть, потом, если все пройдет как надо, местные жители сами похоронят. А нет – так и хоронить будет некому. Да и могилы копать нам было нечем. В Подорожниках жители пользовались деревянными, окованными по лемеху медью лопатами, но у нас и таких не водилось. Да и ни к чему они нам были, больно здоровы, тащить замучаешься. Правда, у запасливого братка имелась в заначке саперная лопатка с лемехом из титана, добытая на Димсоновом заводе, но с одной лопаткой, даже изготовленной из стратегического материала, много не накопаешь.
Костя с Гонзой вернулись с шестью амулетами из небесного железа. Браток хотел было спросить, где пленник, но увидел зареванную Люту, посмотрел на поле, все понял и ничего не спросил, только хмыкнул. Богун Левон взял амулеты, долго рассматривал их, разве что не нюхал и на зуб не пробовал, потом снова вздохнул и раздал нашей команде, пробурчав под нос, что авось поможет, хотя и сомнительно.
И мы, так и не отдохнув, пошли дальше. Не получилось привала. Мы снова спустились к реке и опять шли по берегу, минуя деревни и небольшие городки, ступая по краешку воды. Река разливалась все шире, медленно вталкивая широкие теплые, обманчиво ласковые языки разлива в низины, подтапливая пойму, огороды и прибрежные дома. Синее плоское зеркало мелководья кое-где простиралось до самого горизонта, далекие деревья, стоящие по колено в воде, казались миражами. Берег понемногу поднимался, под ногами перестало хлюпать, мелькнула серая полоса асфальта, и скоро мы бодро шагали по твердой дороге, петляющей по густому, пахнущему не то новым годом, не то похоронами ельнику. В лесу кое-где еще лежал снег, зернистый и хрусткий, словно чешская бижутерия, от ельника тянуло холодом, ржавая, подсохшая хвоя грубой кабаньей шерстью топорщилась на обочинах дороги. Повсюду виднелись вытаявшие пластиковые бутылки, разноцветные пакеты и прочая упаковочная гадость, видимо, места здесь были обжитые и отнюдь не девственные. Известное дело: где люди, там и мусор, и наоборот.
Я чувствовал, что здорово устал. Рюкзак немилосердно давил на плечи, да и гитара, казалось, такая легкая, существенно потяжелела. Рука, которой я придерживал гриф, онемела, и время от времени я перекладывал инструмент с одного плеча на другой.
Лес поредел, справа от нас потянулся длинный, выкрашенный облупившейся зеленой краской забор. Из-за забора не доносилось ни звука, вообще было удивительно тихо, только птицы цвенькали в кронах деревьев, да где-то неутомимо колотил дятел, ни дать ни взять мой сосед сверху из той, прошлой жизни, вечно озабоченный ремонтом своей квартиры. В одном месте в заборе обнаружилась дыра. В самом деле, что это за забор такой, без дыры, что мы, не в России, что ли? Россия вообще страна заборов, слава богу, дырявых, а то было бы совсем глухо. Сквозь означенную дыру виднелась скучная и пустая баскетбольная площадка, да несколько покрашенных в синий и желтый цвета домиков, похожих на фургончики автолавки, с навесами и широкими окнами на фасадах. Видимо, мы проходили мимо очередной турбазы, их по берегу Мологши понатыкано – не сосчитать.
Моя догадка скоро подтвердилась. На фанерном щите, справа от дороги красовалась надпись, исполненная псевдославянским шрифтом, – «Офеня». Ниже буквами поменьше значилось: «Турбаза торгово-промышленного объединения „Коробейники“. Коробейников ни на самой турбазе, ни в ее окрестностях не наблюдалось, наверное, сезон для них был неподходящий. Не ситцевый, не парчовый и не бархатный – железный. А может быть, корбейники, как многие перелетные существа, еще не воротились с юга.
Левон протиснулся в очередную дыру в заборе, огляделся и приглашающе махнул нам рукой. Мы проследовали за ним и оказались на территории турбазы. Здесь подлесок был аккуратно вырублен и росли мачтовые сосны, золотисто-красные, мощные, словно органные трубы, сам воздух над ними, казалось, тихонько гудел на разные голоса. Это и есть истинная тишина, когда над тобой качаются далекие кроны, а меж ними светится синее апрельское небо.
Из всех домиков богун выбрал крайний, разрисованный забавными графитти на торгово-промышленную тему. На фанерных стенах в подробностях, в виде комиксов, был представлен сюжет знаменитой народной песни «Коробейники». Подробности оказались весьма откровенными и довольно забавными, неизвестный художник был, несомненно, талантлив, а героям его произведений скромность не была свойственна вообще. Как истинным коробейникам.
Около домика имелось обложенное битым кирпичом кострище с горсткой синевато-серого пепла, дощатый, небрежно сколоченный из необрезных досок стол под покосившимся навесом и почерневшие от непогоды лавки. Кто-то был здесь совсем недавно, потому что костерок еще слегка курился едким дымом.
Мы немедленно накидали в него сосновых шишек, благо, этого добра здесь было предостаточно, вздули огонь, запорошившись пеплом, и очень довольные собой расселись на лавках, с облегчением свалив осточертевшую поклажу на веранду. Гитару я взял с собой и прислонил к столу. Почему-то когда я ощущаю под пальцами гитарный гриф, даже через кофр, мне делается спокойнее. Все мое – у меня с собой. Воистину с собой!
Вообще странно устроен человек. Вот сидим, отдыхаем, словно поле с побитыми беженцами и бесстрашниками осталось где-то далеко, не в этой жизни, а ведь только что было рядом. И теперь мы, как и положено странникам, радуемся огню и хлебу, словно ничего такого и не было, словно рядом не может открыться такое же поле, или мертвая деревня, или еще что-нибудь похуже. И сразу возникла мыслишка: а ведь на турбазе должен быть сторож, пойти, что ли, поискать? Или сначала с кем-нибудь посоветоваться? Идти не хотелось, в голове почему-то вертелись дурацкие мысли, вроде что вот придется хоронить, значит, опять отдохнуть не удастся. Хотя таинственные обитатели турбазы вовсе не обязательно должны были погибнуть. Выжили же дети Подорожника.
Я поискал глазами богуна. Тот неторопливо резал круглые домашние хлебы своим костяным ножом. Поймав мой взгляд, он покачал головой, и я понял, что никуда идти не надо. И правда, зачем умножать скорби?
Гонза с прибаутками раскладывал на столе немудрящую снедь, зеленый тоненький лучок, краюхи хлеба, какие-то консервы в пластиковой упаковке – оказалось, это просто селедка в масле. Костя между тем отыскал небольшой, обложенный крупной галькой родничок и вернулся с двумя брезентовыми ведрами воды. Женщины решительно реквизировали одно ведро и удалились в домик. Там они обнаружили что-то интересное, скорее всего большое зеркало, и застряли, похоже, надолго.
Пока в медном котелке варились всенепременные туристские макароны, а на прутиках жарилось мясо, которым снабдили нас щедрые подорожники, я тоже успел сходить к роднику, умыться и вообще привести себя в божеский вид. Проведя ладонью по подбородку, я обнаружил изрядно отросшую щетину, бритвы у меня, естественно, не было, бритвы, они, знаете ли, делаются из железа, а железо нам было противопоказано. Поэтому я решил, что пусть его, буду ходить с бородой, как богун какой-нибудь. Тем более что остальные выглядели не лучше. Кроме Кости, тот выглядел так, как будто только что вышел из парикмахерской. Пардон, от стилиста. Прививки им, что ли, делают от бороды? Или он как-то по-другому бреется? Кто их поймет, этих профессиональных героев. А вообще в дороге щетина растет на удивление быстро, я это не раз замечал. Отшагаешь десяток-другой верст, и вот ты уже колюч и мужественен, словно кактус. Правда, очень может быть, что со стороны ты больше похож на бомжа, но кто же на себя смотрит со стороны? Разве что мазохисты, да и те, наверное, нечасто.