– Вот работенку мне подыскали на старости лет, – хихикал он, обводя руками безжизненный страшный блок. – Сторожем в китайском музее. Да вы, ребята, не смущайтесь. Я вас не знаю, вы меня не знаете. Хватит, никаких воспоминаний! Всё забыто, все забыты. Просто встреча на пыльных тропинках далеких планет. Вы не думайте, я уже не тот, я не русский и не американский человек, и с той моей жизнью давно покончено, не помню ни обид, ни унижений, ни намеков на умственную неполноценность, словом, ничего из того, что побудило нашу биогруппу взяться за оружие. Между прочим, я теперь уже и не человек вовсе. Я теперь – философская структура. Я мыслю здесь в тишине по религиозным вопросам. Вот тотем, вот крест, вот Будда, Озирис, синто, дзэн, серп и молот. – Он благодушно показывал указательным пальцем в разные углы блока, и там на мгновения высвечивались религиозные символы.
– Дело нелегкое, – уважительно прокашлялась структура, прежде именовавшаяся подполковник Чепцов. – Больше скажу, дело тонкое. Мыслю много и строго, спуску ни себе, ни им не даю. Справимся, конечно, – и не такое было…
Дикая спазма предсмертной пошлости скрутила тут нас.
– Боже, за что ты покарал нас выбросом на далекую поверхность?
– И существует ли здесь Божия власть?
Все затихло тут на какое-то единственное, полное пронзительной надежды мгновение, и затем из-за гор донеслось до нас печальное слово:
– Бог не карает, и сила его не во власти. Бог – это только добро и только любовь и никогда не зло. Знай, что, когда чувствуешь добро, или любовь, или восторг, или жалость, или что-нибудь еще высокое, ты приближаешься к Богу. Знай, что, когда чувствуешь злость или что-нибудь еще низкое, ты уходишь от Бога. В несчастье Бог дает тебе надежду. Отчаявшись, ты отталкиваешься от Бога. Бог – это всегда радость, величие, красота. Нерадость, низость, некрасота – вне Бога. Ты наделен волей быть близко к Богу или уйти от него, потому что ты человек. Сейчас ты отпал от Бога и окружен страшными символами своего несчастья, но Бог посылает тебе мысль о себе, и это надежда. Ждите, как все, кто ждет Его Сына, ждите и мо…
Тут слово вдруг оборвалось, и все пропало, все, что связывало еще нас с Богом и с нашей прежней жизнью, растворилось в черноте, а приблизились к нам лишь предметы ужаса, из которых мы почти ничего не могли уже ни назвать, ни узнать, а то, что мы могли назвать, быть может, было страшнее неназванного.
По пыли вокруг нас прошла мощная и тугая, как стальной трос, струя мочи. Завеса пыли, качаясь, приближалась к нам, ко мне, к нему, к ним, к тому, что там еще так яростно билось, словно полураздавленный паучок. Черное окно космоса озарилось огромной глумливой улыбкой. Пыль опала, и вскоре уже весь край космоса оздрился гигантской глумливой улыбкой.
…и уже в невидимом пространстве взошла полная переливающаяся слеза – Земля.
Есть в Москве странный перекресток. Садовое кольцо тут как раз заворачивает к Курскому вокзалу, а Ново-Басманная убегает к Разгуляю, а еще одна протока утекает в самое пекло, к площади Трех Вокзалов. Каждый час сквозь этот перекресток проходит пятнадцать тысяч машин.
Что ж тут странного, скажет читатель, изрядно уже уставший от странностей этой книги. Мы видим здесь самый обычный московский перекресток, скажет он и будет глубоко не прав.
Во-первых, в Москве нет нестранных перекрестков, каждый странен своей особой странью, а во-вторых, полюбуйтесь!
Диким мысом конструктивизма, старым дредноутом Муссолини, въехал сюда дом Министерства путей сообщения, а напротив него МПС поновее, высотный сталинец с кремовыми завитушками на могучих плечах. Между ними стоит, как неродной, мраморный юноша, гвардейский кавалерист, русский шотландец, жертва своей матерой родины. Скромно поблескивают за его спиной кресты уцелевшей церкви. Напротив же юноши, наискосок через огромный асфальтовый бугор видна престраннейшая раковина с темной бездонной пастью, вход в метро «Красные ворота».
Здесь, если встать под главный светофор, на макушку асфальтового бугра и посмотреть вниз, на Сухаревку, покажется, что попал на Великое переселение народов – бесконечной толпой вверх и вниз идут машины.
Тащатся, шипя пневмосистемами, гиганты КР Азы и «уральцы», середняки-работяги МАЗы и ЗИЛы, юлят новые кони России «Фиаты», проносятся фисташковые «Волги»-такси и черные персоналки-оперативки, мотоциклы «Явы» и «Иж-планеты», свадебные «Чайки» и похоронные ГАЗы, разбитные настырные «Москвичи» и одиночки-дипломаты – и все это течет, словно рыба-кета, на неведомый нерест, и в этом во всем как раз и везли Пострадавшего в последний, как говорится, путь.
И в этом во всем и как раз на упомянутом уже перекрестке застал Пострадавшего миг тревоги, когда остановилась вся Москва.
Что это было, никто не понял, но разом все остановилось, и все московские миллионы замерли в смертельно-остром предчувствии, в смертельно-радостной надежде, в смертельно-близком ожидании. Милиция и оперслужба еще несколько секунд суетилась на осевых полосах и в резервных зонах, еще по инерции думая, что это чувство Близости К Чему-то есть просто секретный приказ о проезде персоны, потом замерли и они.
– Что это? – тихо спросил Пострадавший. – Алиса, что это? Неужели?
Она положила ему на лоб свою согревающую руку. Она ничего не могла сказать. Душа ее трепетала.
Все смотрели в разные стороны, в разные углы земли и неба, откуда, как им казалось, должно было возникнуть Ожидаемое: в тучах ли, за гранью ли крыш, в странной ли раковине метро… Мгновенная и оглушительная тишина опустилась на Москву, и в тишине этой трепетали миллионы душ, но не от страха, а от Близости встречи, от неназванного чувства.
Сколько это продолжалось, не нам знать. Потом все снова поехало.
1969 – 1975