Когда Рене перевернул последнюю страницу «Завета», решение было принято.
На следующее утро он упросил отставного сержанта Рузеля, старого алебардиста, взять его в ученики.
Огарок свечи плакал тусклыми слезами, оплывая вдоль подсвечника. Трещал фитиль, огонек слабо колебался, хотя ветра не было: ночь выдалась тихая. А, какая там ночь! – с минуты на минуту восток нальется перламутром, словно писарь-разгильдяй плеснул душистой воды в чернильницу с тушью, оживут птицы в кронах деревьев, из-за вод Титикурамбы, умываясь на ходу, начнет вставать заспанное, румяное солнце…
Что несешь нам, новый день? – спрашивал бард-изгнанник Томас Биннори.
И отвечал всегда по-разному.
Барды, они душой видят.
Сидя на веранде домика рядом с Конрадом фон Шмуцем, Анри слушала, как Рене Кугут завершает повесть об идеалах и любви, одинаково безумных и одинаково трогательных. Параллельно с повестью, для горбуна, вне сомнений, самой печальной на свете, Анри тайком размышляла: «Восход солнца со стороны Майората – к добру или как?» Выходило, что в данной ситуации – или как. Ничего конкретного. Есть ситуации, когда наивернейшее знамение не решит за тебя: что делать, и кто виноват? Бич мантиков, кошмар ясновидцев и проклятье сивилл – вот имя таким ситуациям…
– Соболезную, – сухо сказал барон. – Вам пришлось много пережить. Это, разумеется, не снимает с каждого из нас ответственности…
– Барон! – с укоризной воскликнула Анри.
Было невмоготу видеть, как лицо беглого Черного Аспида делается пепельным.
Обер-квизитор подумал, растегнул два верхних крючка камзола – событие, немыслимое более, чем восход с запада! Затем подумал еще и, решив сразить вигиллу окончательно, снял треуголку, положив головной убор на стол, возле подсвечника.
– Прошу прощения, – голос барона звучал иначе, нежели секунду назад. – Рене, я действительно тронут вашей историей. Увы, я слишком привык к казенным рецитациям: так и лезут на язык… Служебный порок. Доведись мне объясняться даме в любви, я вполне мог бы начать: «Сим уведомляю Вас, что дела мои сердечные пришли в упадок и требуют морального вспомоществования…»
«Он шутит! – поразилась Анри. – Овал Небес! Железный квиз шутит здесь, в кадавральне Чуриха, выслушав исповедь Черного Аспида! Чудо из чудес!»
Ей пришло на ум, что трудно найти людей более разных, нежели Генриэтта Куколь и Конрад фон Шмуц. Сдержанный, невозмутимый, чопорный, с манерами аристократа прошлого века, втайне страдающий из-за малого роста, но даже под пытками не признавший бы сей порок, барон олицетворял набор качеств, которыми судьба обделила вигиллу. Словно на одну сворку взяли коренастого бассет-хаунда, «гончего карлу», «диванного атлета», меланхолика и следопыта, упрямца с мощной холкой и умопомрачительной родословной, ведущей начало от дю Фулью и Селинкура – и беззаконную помесь курцхаара с дворовой пустолайкой, темпераментную, нервную, вечно голодную, с талантом брать «кровяной след», с чутьем, но, безусловно, и с дурным нравом.
А что?
Ведь сошлись однажды, если верить гроссмейстеру, во дворе маленького замка Огюст фон Шмуц и Эсфирь Кольраун, которую вигилла давно считала своей второй матерью!
Еще б знать, с какой целью они сошлись…
– Сударыня, вы уверены в наложенных вами печатях? – спросил барон. – Мне бы не хотелось снова вступать в брань с нашими белыми друзьями. Восход – отличное время для рыцарей Утренней Зари…
Несколько часов назад, с помощью коннекс-пудреницы и ряда проклятий, Анри опечатала двери домиков, где сейчас находились квесторы. В спектр пломбауры она вплела именные вибрации: выход наружу был закрыт, скажем, для Джеймса Ривердейла, но Эрнест Ривердейл мог ходить туда-обратно беспрепятственно. Именные вибрации имели прямое отношение к троице «спутников» личности, настраиваясь на «номен» объекта во всей совокупности признаков. Наложенная по правилам, печать Трибунала в течении суток удержала бы на месте даже колдуна или квалифицированного мага среднего маноуровня. К сожалению, нихиль-спатиум до сих пор шалил, связь с Трибуналом, с отделом регистрации пломб, оставляла желать лучшего, прерываясь трижды за сеанс – печати вышли блеклыми, неустойчивыми, грозя развеяться по ветру в любой момент.
Но это было лучше, чем ничего.
– Будем надеяться, – уклончиво отозвалась Анри.
– А рыцари Вечерней Зари? – не сдавался барон, желая предусмотреть всё. – Рене, ваша гвардия не захочет повторить опыт нарушения экстерриториальности? На их месте, зная, что вы с Омфалосом находитесь слишком близко к господам квесторам, я бы рискнул…
Рене Кугут слабо улыбнулся:
– Вы не склонны к пустому риску, ваша светлость. А черные рыцари не так глупы, как это может показаться при первом знакомстве. Уверен, мои гвардейцы были бы счастливы, если бы белые квесторы напали на меня в кадавральне, отобрали Пуп Земли и объявили себя победителями. Наилучший исход из всех возможных.
– Вы сошли… э-э… Вы не ошибаетесь, сударь?
– Ничуть. Вечерняя Заря в силу выбранного идеала склонна к элегантным решениям. Особенно когда ситуация не торопит, вынуждая, что называется, плыть без руля и ветрил. Случись захват Омфалоса здесь, и мои бывшие соратники подадут заявление в канцелярию Ордена, обвинив Зарю Утреннюю в грубейшем нарушении «Завета» – переносе квеста за территорию Майората. А нарушения, особенно грубейшие – прерогатива никак не белых рыцарей. Канцелярия выясняет, что квесторы заполучили Пуп Земли путем коварства и обмана, добавляет к этому инсценировку покушения, связь с Чурихом, конфликт с властями…
– И что? – заинтересованно спросил барон, начиная вникать.
– Вашего племянника с компанией сразу перепишут в орденской «Книге Идеалов» по ведомству Тьмы. И победа обернется поражением. Не согласись они с выводами канцелярии – им велят вернуть Омфалос и спустя четыре года повторить квест заново, в рамках соглашений. В любом случае, Заря Вечерняя продлевает свой срок владения Майоратом.
Раньше Анри как-то проще представляла себе мораль двуцветных рыцарей и их способы борьбы за торжество идеалов. Изящный вариант триумфа, спокойно изложенный Черным Аспидом, напомнил, что «под луной и на башнях», как писал Адальберт Меморандум, есть такое, что сделает один дурак и не разгребут сто мудрецов.
Молодой пульпидор умолк и начал барабанить пальцами по перилам веранды. В тишине дробь прозвучала с особым вызовом: словно палочки ударили в туго натянутую кожу, объявляя смертельный номер или начало атаки. Почувствовав это, Рене сбился, сцепил пальцы в замок и неловко пожал плечами, извиняясь.
– Я очень волнуюсь за крепундию, – будничным тоном произнес он. Чувствовалось, тон дается ему с трудом. – Они слишком долго ковыряются в ней. Я не подвергаю сомнению высокое мастерство гроссмейстера, или компетентность сударя профоса, но… Я очень, очень волнуюсь. Они не причинят ей вреда?