Поднялся шум.
Бессмысленный, бесполезный. Каждый старался высказать свое просвещенное мнение куда громче собеседников – и стены гулко отражали «сей диспут», как выразился бурсак Хведир.
– Дай мне медальон, Иегуда, – я подошел вплотную к Заклятому.
Молча снял, протянул мне. Не спросил – зачем? Догадался? Неважно.
Теперь – неважно.
Зал был совсем рядом, но едва я двинулся к двери, как спорщики гурьбой повалили за мной.
Неважно.
* * *
Голова по-прежнему на столе. Губы едва заметно шевелятся, шепчут что-то, неслышное мне-новому – а по мозаике пола…
Раненый чумак из последних сил полз к столу, оставляя за собой кровавый след. Правая рука жалко тянулась вперед; в кулаке зажат нательный крест.
– Гринь, сучий сын, ты куда?!
– Кровью истечешь!
– Небось башку говорящую узрел, крестом защищался!
– А чего ж тогда к ней полз?
– Чумак! Ты меня слышишь?
– А-а-а… – Старший сын моей Ярины с трудом раскрывает глаза. – Пан есаул? Он… он меня… велел, чтоб на крест позвал… Я… оборониться хотел… не помню… дальше…
– Вот ведь отродье сатанинское! И креста не боится!
– Так он же ангел… бывший…
– Ангел? Лучше скажи – сам сатана! Чортяка, ты зла не держи, ты-то другое дело…
– А чего ему того креста пугаться? Крест-то иудин, дочерна замаранный, нет в нем Господней силы…
Дальше я уже не слушал.
* * *
– Пойдешь ко мне на медальон?
– Пойду, – шевельнулись синие губы, и я поднес к ним открытый медальон.
…Золотые корабли идут по золотым хлябям, золотые тучи идут по золотым небесам, золотые пылинки пляшут в золотом луче, драгоценный дождь нитями тянется к литой тверди, желтые листья бубенцами звенят на желтых деревьях, на златом Древе Сфирот…
Колыхнулся, разом потяжелев, драгоценный кокон.
Внутри шевелился, словно приходя в себя и осматривая свое новое жилище, маленький рубиновый паучок.
* * *
– Стало быть, теперь твой черед, чортяка. Сперва я за всех решил, не спросившись, теперь – ты. Ну, значит, так тому и быть. Не боишься только, что он в тебя перейдет, душу твою схарчит? Или у тебя души все одно нет?
– Есть, – почему-то сейчас я был в этом уверен. – Но ему она не по зубам.
– Почему так?
– Потому что я – каф-Малах. Я – свободен. Я сам – Свобода. Меня можно убить. Но покорить – нельзя. Если даже у Самаэля, Ангела Силы, князя из князей Шуйцы, не вышло… Ну а вдруг выйдет – тогда мы просто умрем. Оба.
Я улыбнулся сотнику Логину.
– И он это знает, пан сотник.
– Почему? – тихо спросил сотник. – Почему ты такой?
– Потому что буква «Бейт», символ Существ Служения, означает испокон веков: «Именно так!» А путь свободных, мой путь лежит под знаком буквы Каф, означающей: «Как если бы…»
– Это тебе тот старик сказал?
– Да. Это мне сказал тот старик.
– Мне б такого старика. – Логин Загаржецкий смотрел в пол, а мне казалось: в лицо он мне смотрит, не моргая. – Эх, чортяка! Мне б его, в Валки! Клянусь Христом-Спасителем, я б ему сам синагогу выстроил…
– Пане сотник! пане сотник, да погляньте же!
Кричал есаул.
Он стоял у раскрытого окна и все тыкал мосластым пальцем куда-то ввысь, в левый угол.
Я пригляделся.
В радужном куполе, как раз в том месте, на которое указывал есаул, плавал бледный, размытый переливами серпик.
Месяц.
А темнее снаружи… нет, не становилось.
Время пожирало само себя, свившись цветными прядями. Последнее, жалкое: время-сирота. И еще: «Время нарушать запреты…» – подумалось невпопад.
Бледный, размытый месяц скалился сквозь переливы радуги призрачной ухмылкой. И женщине вдруг померещилось: они сейчас находятся внутри отрубленной головы – всего, что осталось от умирающего Сосуда. Ненасытная радуга поглотила тело, с черепа опадает жалкая плоть – вот и она, единственная радость: усмехаться напоследок костяным оскалом месяца…
Сале тряхнула головой, но наваждение не исчезло. Смерть лишь позволила женщине оторвать взгляд от ее ухмылки – чтобы дать возможность увидеть себя всю, целиком. Картина гибели притягивала, не давая отвести взгляд. Что привлекало в этом зрелище? безумное величие? извращенная красота?
Кто знает?
Радужный саван уже давно окутал близлежащий городок, подступил к речке, через которую спешно переправлялись последние беженцы. Было отчетливо видно: им не успеть… так и случилось! Неумолимый саван накрыл несчастных.
Сале закусила губу.
Вода в речке вдруг встала хрустальной стеной, просияла сотнями цветных бликов, выгнулась горбом, исполинской, невиданной волной; подхватила, завертела отчаянно барахтающихся людей… людей ли? Уж и не разберешь: руки-ноги щупальцами выгибаются, мелькает в водяном вихре смазанная невнятица, за жизнь когтями-зубами цепляется – поздно спохватилась, глупая!
Поздно.
Издалека долетел то ли стон тяжкий, то ли всхлип, то ли плеск – и весь тебе итог. Нет больше речки, и никого нет, кто на ближний берег выбраться опоздал. А кто успел – со всех ног прочь бегут. Одна беда: ноги подламываются, словно ветер беженцам встречь дует; да не просто ветер – ураган!
Сбивает, назад за шкирку тащит.
Вот один не выдержал: обернулся, застыл – да сам прямо в радугу и бросился, ровно в омут! Только круги пошли – по цветной пучине, от радостного камня.
Сале и сама чувствовала неодолимую притягательность надвигающейся радужной смерти. Оттуда веяло свежестью, светом и одновременно – покоем, вечным отдыхом от сует и страданий. Тек переливами на краю слышимости малиновый звон, обещая нечто большее, чем просто небытие. Может быть, и правда?..
Вон уж и деревья на берегу ветвями к радуге потянулись. Изогнулись стволы, потекли свечным воском, будто и им хотелось туда, в свет запредельный.
В свет, за которым – тьма.
Тьма ли?
– Не спешит кнеж угоду подписывать, – голос есаула вырвал женщину из гипнотического транса, плеснул в лицо студеной водой, отрезвил. – Вроде самое время. Как мыслишь, пан сотник?
– Верно, Ондрий. Всех тот пузырь скоро сожрет. Ну да раз кнеж не торопится – мы его поторопим. Пошли. Вдруг поспеем еще!..
– Погодьте, пане сотник! Гляньте сначала, не про нас будь сказано, что за лихоманка кнежский табор треплет! Может, потому и нет послов-то?