Своей театральной самодеятельности в Ольшанах не заводили.
Зачем?
* * *
– Валерян Игнатович! Ну я же вас просила… я умоляла вас!..
Крашеная блондинка, чей мощный затылок венчал шиньон в виде дульки, кипела праведным гневом. Колыхалась брошь на умопомрачительной груди, предвещая шторм. Волновались бока, затянутые в цветастый кримплен. Поясок на обширной талии грозил лопнуть: блондинке не хватало воздуха. Словно весь воздух кабинета отхлынул от директрисы – слово «директриса» шло ей бесподобно, как прожилки сала ветчине, – сосредоточась на горбуне и оставив блондинку задыхаться в вакууме ярости.
Мягкий знак в имени Валерьян она, похоже, опускала сознательно, желая оскорбить.
– Что он наговорил вам? Товарищи! Родненькие! Что он наплел… вам!.. этот псих?! Я всего на минутку… на одну минуточку… к Марь Васильне сапоги завезли, австрийские… на «манке»!.. Валерян Игнатович! Товарищи! Не слушайте его!
– Все в порядке. – Улыбка Репризыча источала масляное обаяние. Оно стекало на волны директрисы, и шторм успокаивался, скован по рукам и ногам. – Мы чудесно провели время. Валерьян… э-э…
– Игнатович, – мрачно напомнил горбун.
– Валерьян Игнатович рассказал нам чрезвычайно занимательную историю. Очень, очень, знаете ли, любопытная и поучительная история. Кажется, даже с моралью. Думаю, у вас отличный кружок краеведов…
– И вы… поверили?! – В необъятной груди директрисы всхлипнула расстроенная фисгармонь. – Да он же у нас клоун! Я вас предупреждала, Валерян Игнатович?! Только честно: предупреждала? Говорила, что приму меры?!
Горбун упрямо поджал губы, уставясь в пол.
– Предупреждали. Вот и мое дело – предупредить.
– Ну вы видите? Опять он за свое!
Виртуоз искренне сочувствовал директрисе. Иметь под началом горбатого психа – удовольствие ниже среднего.
– Вы ведь будете играть? Будете?
Репризыч внимательно смотрел на директрису. Словно впервые ее увидел.
– Можно от вас позвонить? По межгороду?
Вопрос явно застал пышную блондинку врасплох.
– Н-ну, я не знаю… вообще-то не положено… Но если это важно…
– Это очень важно, поверьте.
– Хорошо, звоните. Только недолго. Вам скоро выступать…
– Спасибо. Я успею.
В тишине отчетливо жужжал вращаемый диск телефона. Через плечо Репризыча Виртуоз видел, что худрук набирает код Столицы. Лапе своей звонит, вдруг понял Виртуоз. Облезлой, шустрой лапе. И зачем звонит, тоже понял.
Одного не понял: почему именно сейчас.
– Алло! Герман Вениаминович? Здравствуйте. Это Вадим беспокоит. Да-да, я. Рад, что не забыли. Извините, что тревожу в выходной, но…
Долгая, душная пауза. Шуршит голос в трубке. Словно старик далеко-далеко, в столице, вышел на прогулку, шаркая больными ногами. Больше – ни звука. Лицо у Репризыча обыденное, стеклянный взгляд устремлен в забранное решеткой окно.
– Что? В пятницу? На заседании? Не хотели огорчать? Да, вы совершенно правы. Такие новости вполне могут обождать до понедельника…
Человек у телефона ухитряется повернуться спиной ко всем сразу. Теперь лица его не видит никто.
– Нет-нет, не стоит беспокоиться. Вы и так очень много для меня сделали. Да-да, конечно, позвоню… Если буду проездом – обязательно. Спасибо. До свиданья.
Сухо щелкает рычаг.
– Так вы будете выступать?
Директрисе очень важно это знать. Директриса обеспокоена. Дулька шиньона торчит навершием боевого шлема.
– Конечно, будем! А зачем мы сюда тащились по вашим буеракам?
В хитрых глазках Репризыча пляшет кураж. Словно лопнул невидимый поводок. Так бывало, когда к нему вдруг приходило решение «провисающей» сцены. Директриса вздыхает с видимым облегчением. Горбун собирается встрять в разговор, но опаздывает.
– У вас отличное фойе! То, что надо. Уютное, камерное… и стульев навалом…
– К-какое фойе?!
– На втором этаже, за углом. А, Никотин! Ты вовремя!
Директриса вздрагивает. На лице блондинки – ужас. Словно она ожидала обнаружить в дверях тот самый никотин, капля которого убивает лошадь. Нет, все в порядке – на пороге топчется обычный Колюн Никодимов. В ватнике, кирзачах и по уши в образе. Теперь черед ахать горбуну. Наверное, явление тени отца Гамлета произвело бы на Валерьяна Игнатовича меньший эффект. Он принял Никотина за местного, думает Виртуоз. За местного, зашедшего в ДК перед спектаклем. Вот почему… У происходящего отчетливый привкус чертовщины.
– Никотин, дуй за остальными! Тащите реквизит на второй этаж, в фойе. Ставьте выгородку, стулья для зрителей. Мы с Виртуозом скоро подойдем.
– Стойте, стойте! Какое фойе? У нас же зал!
Директриса напоминает вытащенную из воды рыбу. Виртуозу становится ее жалко. Но Репризыч уже приобнимает даму за внушительную талию. Сейчас он – само простодушие.
– Вы понимаете, у нас спектакль камерный. Для узкого, так сказать, круга. В вашем Дворце прекрасный зал! – В зале худрук «Моветона» не был, но врет, не моргнув и глазом. – Просто очень, извините, большой. Мои любители на вашей сцене потеряются.
– А… а зрители? Они же… не найдут! Не поместятся! Они…
– Не волнуйтесь. Мы объявим, где будет спектакль. И все прекрасно поместятся, поверьте моему опыту. Вот, кстати, у вас и магнитофон имеется. – Зоркий глаз Репризыча углядел пыльный «Юпитер» с колонками. – Установим на столике, я сяду на музыку…
– Вы не понимаете…
– Я все чудесно понимаю. Никотин, ты еще здесь? Бегом!
И снова – директрисе:
– Мы привыкли играть на той площадке, которая нам нравится. В конце концов, мы ведь свободные люди, верно? И вольны выбирать, где давать спектакль. Согласны?
– Господи! Перед кем… перед кем вы будете играть в этом дурацком фойе?!
Не ответив, Репризыч подходит к окну.
* * *
Возвращались поздно.
Автобус застрял у Градового. Упираясь всеми колесами, «луазик» фырчал и лез из грязи в князи. Водитель, единственный вынужденно трезвый и оттого заранее обиженный на козни судьбы, бранился монологами по пять минут каждый. В его качаловских паузах звучал пафос таинственной «кунсткамеры». Впрочем, авария никому не испортила настроения. Подогретое ольшанским первачом, настроение парило над суровыми буднями, выше ноября на целый локоть. Даже толкать автобус не хотелось.
Ну и не толкали.
Виртуоз чувствовал, что пьян. Это было чудесно. Во рту произрастали травы, коими изобиловал вкуснейший самогон хозяев. В сердце тек жидкий сахар, сбраживаясь в медовые реки. А в памяти до сих пор, упрямая, худая, какая-то вся несегодняшняя и нездешняя, стояла спина Репризыча – когда тот подошел к окну, наплевав на ноябрь, распахнул створки и взялся обеими руками за решетку.