Матвеев хмыкнул – как же, поспать… Какой сон, когда вдруг, невесть откуда, свалилась на него неведомая напасть, да еще девчонок втянул, и дошло до такой беды! И ведь неизвестно еще, что с Виктором будет, а у него дети совсем маленькие.
– Ой, смотри…
Ника указывает на его правое запястье и протягивает свою руку. На ее запястье темнеет родимое пятно в виде неправильного овала – точно такое же, как у самого Матвеева.
– У Марека тоже есть, чуть бледнее, чем мое, и вдруг гляжу – у тебя точно такое же! Это странно…
Матвеев прикоснулся к запястью Ники – да, точно, у него одного в семье такое было, и отец иногда смеялся – бог шельму метит! – потому что он один рисовал и тянулся к искусству, отец с матерью были физики до мозга костей: отец – в прямом смысле, преподавал физику в институте, имел звание профессора, а мать раньше работала инженером в конструкторском бюро. Матвеев никак не продолжил династию, но его необычная для семьи тяга к рисованию, а потом и к архитектуре, была и есть предметом семейной гордости.
– Я всегда думала в детстве, что меня отметила какая-то фея. – Ника улыбнулась своим мыслям. – Эта штука казалась мне похожей на облачко, и я иногда представляла себе, что она, эта фея, когда-нибудь прилетит и заберет меня с собой.
– Тебе плохо жилось в семье?
– Да не то чтобы плохо… Просто я среди них была какой-то не то что белой, а зеленой вороной, что ли. Меня постоянно пытались «исправить», словно я бракованный механизм. Ну, знаешь, когда ты делаешь все не так, как надо, – правда, никто не объясняет, кому надо так, а не иначе, или когда ты не вписываешься в какие-то рамки, хотя тебя в них втискивают изо всех сил, но либо рамки гнутся, либо что-то остается торчать. А вот сестра Женька – та само совершенство, понимаешь?
Матвеев улыбнулся. Конечно, он понимает – он и сам не знал сегодня, что делать с этим странным существом, и никакого обычного разговора с ней не получилось в принципе, потому что все у нее шиворот-навыворот, но от этого она кажется настоящей.
– А отец Марка? Или это больная тема?
– Да ну… Не то чтоб больная. Я после школы уехала в Москву учиться. Поступила на факультет журналистики МГУ, даже сама не знаю как – просто экзамены сдала, сочинение написала. Я еще не знала, чего хочу в жизни, но точно знала, чего не хочу – сидеть в какой-нибудь пыльной конторе от звонка до звонка. Меня такая перспектива просто ужасала. В общем, поступила, а родители в Питере остались, и Женька тоже.
– Это сестра?
– Ну да, сестра. Такой, знаешь, злонаблюдательный ум. И почему-то наблюдал этот ум всегда за мной. Я, правда, до этого два года здесь, в Александровске, жила, с бабушкой, и все равно – свобода, какие-то новые люди, время перемен, жизнь впроголодь, зато долой мещанские предрассудки. Он был мажорный мальчик – родители в министерстве, квартира в центре Москвы, и я тут вся такая из себя – не то эльф, обожравшийся пирогом, не то провинциальная идиотка, считающая всех людей прекрасными, а мир – приемлемым местом для жизни. Ну, любовь там, все по-взрослому, и так почти три года, а потом мама с папой ему велели не валять дурака, потому что нарисовалась более выгодная во всех отношениях партия. И, конечно, он побежал туда – там папа не то банкир, не то депутат, или то и другое вместе, а я осталась при Мареке. Конечно, никаких скандалов я закатывать не стала, поговорила с бабушкой, она сказала: да на кой ляд тебе рядом это дерьмо? Что мы, ребенка без него не вырастим? Я подумала – а и правда, и успокоилась. Ну а по итогу все сложилось неплохо – родители, конечно, поставили мне условие: избавиться от ребенка или… Ну, «или» там – не «или», а я вернулась к бабушке – сюда, в эту квартиру. Бабушка Магда Юзефовна Сливинская, мамина мать, – вот она меня принимала такой как есть и любила. К ней я и приехала рожать, со свежим дипломом на руках. В эту квартиру Марека принесла, в костеле около дома его крестили.
– Так ты католичка?
– Я не знаю, наверное, католичка, а может, и вовсе некрещеная – я родилась в Казахстане, там жила мать отца, и мама поехала рожать туда, так он хотел. Он сам тогда служил где-то за границей, и крестили меня или нет, я не знаю, надо бы у мамы спросить, да все недосуг, а Марек – точно католик, его крестили в костеле, и бабушка присутствовала, а Лерка была крестной, хотя тоже не знает, католичка она или нет. Вот так и живем. Родители, конечно, смирились…
– Хотя есть всегда какое-то «но»?
– Да, есть. Женька наша, их гордость, идеальная дочь, подающая всякие надежды, не смогла поступить даже в самый завалящий вуз, закончила педучилище и с тех пор пребывает в поисках богатого мужа. Ну, ей сейчас тридцать шесть лет уже, а семь лет назад умерла наша бабушка. Пока я была просто матерью-одиночкой в бабушкиной квартире, Женька в мою сторону и не глядела, у нее как-то получалось меня презирать. А после бабушкиной смерти вдруг оказалось, что квартира эта разделу не подлежит, потому что подарена мне еще бог знает когда! Бабушка сама так решила, потащила меня к нотариусу – Мареку тогда было полтора года. Ну и подарила мне квартиру. Все честь честью, они, конечно, бросились искать адвокатов, чтобы отыграть это дело назад, но все им хором ответили, что дарительница прожила еще восемь лет в этой квартире, была в здравом уме и твердой памяти и так далее. Тогда мне поставили условие – продать квартиру, деньги поделить с Женькой. Ну, тут уж я спросила, не за дуру ли они меня принимают? Оказалось – да, за дуру, и всегда считали, что я – клиническая дура. Ну, там вообще-то больше Женька воду мутила, мама, она только за мир во всем мире любой ценой, но я-то – нет, я должна защищать интересы своего ребенка, с чего бы мне продавать отличную четырехкомнатную квартиру в центре Александровска, делиться с Женькой и переезжать куда-то к черту на кулички в хрущевку? Учитывая, что бабушка мне так и сказала: «Они будут заставлять тебя поделиться с Евгенией или хотя бы прописать ее. Так вот, если я хоть что-то для тебя значу, ты не сделаешь ни того, ни другого».
– Отличная у тебя была бабушка!
– Да, она Женьку видела насквозь, понимаешь? И она меня знала как облупленную – я бы дрогнула ради мамы, чтоб она не огорчалась. Но прямой запрет я нарушить не могла. А они – да, когда не удалось заставить меня продать жилье и поделиться, потребовали прописать Женьку. Папа особенно старался – он Женьку обожает, она смысл его жизни.
– А тебя?
– А меня он больше терпел, и то не всегда. Я это знала с детства, но справлялась. Знаешь, когда у тебя на душе хреново, ты просто можешь закрыть глаза – и оп-ля! – ты уже не здесь, а где-то далеко, в какой-нибудь бесконечной сказке, где живут все, кого ты любишь, и куклы разговаривают, и главное – эту страну никто никогда у тебя не отнимет, и никто чужой туда не войдет – потому что она у тебя в голове, понимаешь?
– Да, понимаю.
У Матвеева отчего-то ком в горле застрял. Он смотрел на бледное личико Ники, которая, закрыв глаза, чему-то своему улыбалась, и думал о никому не нужной девочке, которая сбегала в свои фантазии, чтобы хоть там быть собой и не опасаться ничьего гнева, недовольства, наказания.