Костя появился из-за поворота коридора, когда Белка уже перестала отличать часы от минут. Она вскочила.
– Ты почему здесь? – спросил он.
– Тебя жду. Что случилось?
– С кем?
– Да вообще! – воскликнула Белка. – Чего эти там стоят?
В первое мгновение она даже обиделась на его равнодушный тон. Но уже во второе поняла, что это не равнодушие, а усталость. Ну конечно, он же смену отработал, а потом еще здесь… Сколько времени он здесь уже провел?
Она смотрела ему в глаза и видела, что он словно бы возвращается в мир, из которого выпал на несколько… чего? Часов, минут? Из-под усталости поднималось в его глазах то выражение, которое она прежде называла про себя то тревожным, то беспокойным, то нервным. Теперь она вообще не знала, как его назвать.
– Приказали им, вот и стоят, – ответил он наконец.
Жесткость, или злость, или даже ярость не ушли у него изнутри, Белка это чувствовала.
– Но зачем? – растерянно проговорила она.
– Это лагерная охрана, – сказал он немного мягче, чуть-чуть ей привычнее. – Женщину эту мы из колонии забрали. – И добавил: – Пойдем.
Белка хотела спросить, можно ли ее оставлять сейчас, эту женщину, но поняла, что глупее вопроса не придумаешь.
Может быть, Костя каким-нибудь загадочным образом догадался, что она хочет спросить, и этот вопрос не показался ему таким уж глупым.
– Я здесь завтра с утра дежурю, – сказал он. – Пойдем, пойдем. Одевайся, я тебя на улице жду.
Реанимобиль, на котором он работал, уже, конечно, уехал. Пришлось ловить такси, чтобы съездить на станцию скорой помощи, где он должен был сдать дежурство. И там же, возле станции, стояла его машина.
Белка тащилась за ним, как хвостик, а он ничего ей не говорил; кажется, просто не замечал ее присутствия.
«Интересно, сколько лет он на «Скорой» работает?» – подумала она.
Что такое синдром профессионального выгорания, было ей известно. И что для врачей «Скорой» он составляет десять лет, она слышала на одной из психфаковских лекций, теперь уже забыла даже, по какому предмету. Сдала и забыла. Она не предполагала, что это может иметь хоть какое-то отношение к ее жизни.
И вот теперь это вдруг вошло в ее жизнь и сделалось в ней гораздо более существенным, чем все, что было до сих пор. Как это получилось, Белка не понимала.
Костя наконец сел за руль своей машины. Она плюхнулась рядом с ним на пассажирское сиденье. Он посмотрел на нее удивленно – похоже, не понимал, откуда она здесь взялась, а может, не понимал сейчас даже, кто она вообще такая.
Белка шмыгнула носом. Все-таки это было довольно обидно, такое с его стороны отношение.
– Ты простудилась? – спросил он.
Смотри-ка, опознал!
– Она не умрет, Костя? – спросила Белка.
Она не ожидала, что спросит именно это. Выплыло вдруг само, значит, это было для нее существенно, умрет или не умрет какая-то неизвестная ей женщина. А почему? Непонятно.
– Мне кажется, умрет, – ответил он.
– Ты… точно знаешь? – растерянно проговорила Белка.
– Мне кажется, – повторил он. – Но это я так… Безосновательно. Что-то вроде интуиции. Завтра надо как-то изъять у них ее медкарту и понять, чем она болеет. Давай где-нибудь поедим, а? Зверски есть хочу. А в холодильнике шаром покати, вчера не купил ничего.
«Что ж тебя твоя супружница не кормит?» – сердито подумала Белка.
Она держала продукты в Костином холодильнике и тоже не купила вчера ничего, потому что было лень заходить в магазин и проще показалось забежать перед работой в кафе. Так что насчет шара в холодильнике он не ошибался. Но она ведь предполагала, что его едой занимается Надя, поэтому опасалась даже предлагать ему что-нибудь из купленного ею – не хотела будить лихо, пока оно тихо…
– Давай поедим, – кивнула Белка.
Они зашли в кафе на Казанской улице. Улица эта представлялась Белке одной из наиболее приличных в городе, во всяком случае, на ней больше всего сохранилось старинных вятских домов. Но кафе – Костя остановил машину возле первого попавшегося – приличным ей как раз не показалось.
– Может, в другое пойдем? – предложила Белка. – Здесь тряпками пахнет.
– Разве? – Он пожал плечами. – Я не чувствую. Ну пойдем в другое, если хочешь.
Совсем рядом, здесь же, на Казанской, ей было известно два гораздо более приличных кафе. Но Костя уже присел за столик, и Белке стало жалко его поднимать.
Она уселась рядом с ним, изучила меню в виде листка, торчащего в какой-то убогой вазочке, и спросила:
– Ты что будешь, щи или солянку?
Более широкого выбора первых блюд в пахнущем тряпками заведении не предлагалось.
– Возьми что хочешь, – ответил он. И, может быть, подумав, что такое безразличие с его стороны покажется ей обидным, пояснил: – Я правда не гурман. Мне даже природа этого явления непонятна.
– Почему? – с интересом спросила Белка.
– Ясно же, во что превратится через два часа самая чудесная пища. Так зачем уделять ей излишнее внимание?
Белка расхохоталась. Но тут же замолчала: все, что произошло совсем недавно, не располагало к смеху. И точно так же не располагало к этому выражение Костиного лица.
Она видела, что он весь находится во власти… Но во власти чего? Это было ей непонятно. Она понимала лишь, что дело здесь не в его неспособности отключаться от врачебных забот по окончании рабочего дня. Это умели все врачи, и он тоже. Белке хватало наблюдательности, чтобы заметить это за месяц своей работы в больнице, да и раньше, за все время, что она знала Костю.
Но вот теперь она смотрела на него, и ей казалось, что она не знала его совсем. И то новое, что она видела в нем, вызывало у нее смятение. Не то чтобы она воспринимала это новое как что-то плохое, но ощущение, что рядом с нею человек, незнакомый по своей сути, – это ощущение было тревожным, хотя ничто внешнее в Косте не изменилось.
Она спросила бы его об этом, если бы понимала, о чем следует спрашивать. И если бы видела, что он хоть немного расположен сейчас отвечать на отвлеченные вопросы.
Подошел официант, Белка заказала еду, в самом деле первые попавшиеся блюда. Костя смотрел на нее темными странными глазами. Она отвела взгляд. Она ничего не понимала, что происходит. Мысли ее метались в поисках опоры.
Через два дня Новый год, стены украшены «дождиком».
Она вспомнила, как в прошлом году в такое точно время случайно забрела с веселой компанией в кондитерскую на Большой Грузинской, где Новый год ощущался всеми органами зрения, обоняния и осязания. Золотистым светом освещены были деревянные стены. На длинном-предлинном прилавке выставлены были под большими стеклянными колпаками ярко-желтые бисквиты, и воздушные безе, и какие-то зефирины замысловатых форм. С потолка свисали на серебряных веревочках пряничные домики, смешные человечки из песочного теста и имбирные рождественские звезды, а из пекарни, в которую можно было заглянуть через стеклянную дверь, доносился умопомрачительный запах, и выяснилось, что это пахнет гречишный хлеб, который пекут повара в кипенно-белых колпаках, и все стали этот гречишный, а потом и кунжутный хлеб пробовать, потому что всем это было ужасно интересно, и всем было легко и весело…