– Вы смешно сказали, – быстро проговорила она. – В голове выздоравливает. Это очень живо, по-человечески. Я давно человеческой речи не слышала. Вы кто?
Что она могла ответить? Что зашмыгнула в реанимацию, чтобы увидеть любимого? У Белки язык не поворачивался такое сейчас произнести. Но при этом страх, который она ощутила, войдя сюда, прошел бесследно.
– Я Белла, – сказала она. – А вы Оля, да? Что у вас болит?
– Уже ничего. Обезболивающее сильное капают, я думаю. – Она скосила глаза на капельницу. – Почки болели. Константин Николаевич сказал, что пройдет, и прошло. Вы думаете, их вылечили?
Она произнесла это с такой сильной подспудной надеждой, что хотелось немедленно воскликнуть: «Ну конечно! Вылечили! Вы будете жить сто лет!» – и еще вчера, еще даже полчаса назад Белка именно так, наверное, и воскликнула бы.
Но сейчас она понимала, что не должна произносить ни одного лживого слова. Потому что эта женщина, как бы сильна ни была ее надежда, распознает любую ложь мгновенно, и тогда уже ничто не поможет ей не упасть духом.
Белка сама не смогла бы объяснить, как она это поняла. Вчера ей казалось, что огромный переворот произошел в ее душе, но сегодня, когда она увидела пристегнутую наручниками к больничной кровати женщину, услышала надежду в ее голосе, то поняла, что этот переворот продолжается, что он совершается сейчас, в эти минуты, и то, что происходит с ней в эти минуты, так же важно, как то, что происходило вчера, когда она почувствовала прохладу Костиных губ, и так же этот переворот связан с ним сегодня, как был связан вчера, и все это связано неведомыми нитями со всем, что было в ее жизни, что она чувствовала главным в своей жизни, – с холодными сосульками на окнах родного дома, и с сильным счастьем, и с сильным горем…
– Я думаю, Константин Николаевич сделает все возможное, чтобы вас вылечить, – сказала Белка. – А он, Оля, такой человек, что это очень немало. У него руки энергетичные, вы почувствовали? – улыбнулась она. Ей нелегко далась улыбка, но это было сейчас необходимо, она знала. – У него бабушка была знахарка. Одного мальчишку от заикания вылечила за час. А еще одну женщину вообще от смерти спасла.
– Надо же. – В Олиных глазах лихорадочность сменилась удивлением. От этого во всем ее облике появилось что-то детское. – А я никогда в экстрасенсорику не верила. Мама у меня очень доверчивая, она даже воду возле телевизора держала, когда тот авантюрист сеансы давал, я забыла, как его звали… А я над ней смеялась. Я и сейчас ни во что подобное не верю, это просто невежество, мне кажется. Но Константин Николаевич действительно успокаивает одним своим появлением. Я не знаю, из-за энергетичности или нет, но это так, да. – Она опять заговорила ровным тоном, и в этой ровной быстроте ее речи было что-то жуткое, что Белка не решалась обозначить словами даже мысленно. – Он их заставил отдать ключи от наручников. Я не думала, что ему это удастся.
– А я была в этом уверена.
– Это потому, что вы молодая. И не видели того, что я видела. Какая экстрасенсорика! На этих людей ничего не действует. Это и не люди, может быть, какая-то особая форма материи. Когда попадаешь в колонию, только одно в голове: этого не может быть, не со мной даже не может, а вообще не может этого быть на белом свете. Я сейчас все время думаю, думаю… Стоило ли оно того? Может, надо было подписать все, что они требовали, может, не про абстрактные понятия надо было думать, а про свое здоровье и своих дочерей, и следователи были в этом смысле правы? Но я не могла. Понимаете? Я не могу этого даже объяснить. Если бы я была верующая, то было бы понятно, а так… Я не могу лжесвидетельствовать. Дело не в Страшном суде, я в него не верю. Откуда он возьмется, если здесь никакого суда нет, и у этих, которые по почкам меня били, ни руки не дрогнули, ни лица даже не изменились? Откуда же вдруг Страшный суд? Это люди придумали, чтобы себя хоть чем-то успокоить, несчастные люди. А я не хочу с несчастненькими. И думаете, я так уж хочу жить? – Она рванулась сесть, но Белка быстро положила руки ей на плечи и не дала этого сделать, чтобы не вырвался из-под ключицы катетер. Оля побыла несколько секунд в напряжении и ослабела, снова легла. – Я уже ничего не могу хотеть, вот что они самое страшное со мной сделали. И, логически рассуждая, лучше мне умереть. Мама тогда сразу уедет и девочек увезет. Она же только из-за меня в этой стране, чтобы мне посылки посылать, и свидание надеется получить. А зачем? И как она из Москвы сюда доберется, старуха? Как я ее просила, как умоляла: уезжай, уезжай! Но она не может, пока я здесь, я ее понимаю. А если меня не будет, она уедет. Продаст квартиру, купит в Юрмале… Там необыкновенно теперь хорошо, просто остров Крым – вы читали Аксенова? Нет, вы молоденькая, это мое поколение зачитывалось… В других странах мама не сможет, без языка, а в Юрмале все по-русски говорят, и все доброжелательные, и очень там, рассказывают, хорошо, воздух чистый, тишина… Дайте мне руку. Вы не боитесь?
– Нет.
– Большинство людей боится мертвых, я и сама раньше боялась, а я ведь теперь уже мертвая, но вы не бойтесь… Это не будет долго, я чувствую… – Она быстро и цепко поправляла простыню у себя на груди, подтягивала повыше. Ее речь уже прерывалась, слова плыли, но смысл их был еще ясен. – Хорошо, что вы со мной побыли… Вы как-то умеете, хотя молоденькая… И Константин Николаевич… Я ему благодарна… Все-таки по-человечески умереть, не как собака на цепи…
– Все, Белла, иди.
Она не заметила, как подошел Костя, и не могла обернуться к нему, потому что держала Олину руку в своих руках.
– Иди, – повторил он. – Больше не нужно. Иди!
Он вынул Олину руку из Белкиной, но не отпустил – оставил в своей.
Белка хотела остаться, но не смогла. Силы покинули ее сразу же, как только она перестала держать умирающую за руку. Как будто сама она умирала, а не Оля. И еще – ей было бы стыдно, если бы Косте пришлось повторить, чтобы она уходила.
Белка медленно пошла к выходу из реанимации. У дверей она обернулась. Возле Оли собрались врачи и сестры, подкатили еще какой-то прибор… Но она видела только, как Костя стоит рядом и держит ее за руку.
Белка не помнила, как прошел день. Никакими таблицами она, конечно, не занималась и вообще ничем не занималась, хотя к ней входили люди, приносили какие-то бумаги, что-то говорили, и она отвечала. И выглядела, может быть, вполне обычно, если не вглядываться, а кому нужно в нее вглядываться?
Олин голос стоял у нее в ушах, и перед глазами все время была ее рука, сначала пристегнутая наручниками к кровати, потом все поправляющая, перебирающая простыню на груди, потом – бессильно лежащая в ее сомкнутых ладонях.
Избавиться от этого видения было невозможно. Белка даже головой крутила, как будто это помогло бы вытряхнуть его из глаз. Не помогало, конечно.
Она включила компьютер – слайд-шоу. Недавно нафотографировала от нечего делать вятские виды, и теперь они мелькали перед нею: узорчатая чугунная решетка Александровского парка, и белая ротонда с колоннами, река внизу, за рекой деревянные домики Дымковской слободы в морозном тумане… Белка щелкнула по клавиатуре. Не помогали ей идиллические картины. Да и ничто, наверное, не помогло бы освободиться от того, что с ней произошло. И надо ли от этого освобождаться?..