– Катерина, опомнись! – не выдержала Галка. – При чем тут братки? Так все сейчас говорят. И в газетах так пишут, и по телику.
– Ты права. Но я не об этом!
– А о чем же? – удивилась Галка. – Наследница-то здесь каким боком?
– Я о том, что человек, который говорит «трындец», «оттянуться», «прикид», вместо «одежда», а также «жрачка» и «мебеля», не станет говорить «вообразить себе невозможно», «психология бедняка», «ветчина со слезой», понимаешь?
– Не очень!
– Она сказала: «Мне безумно жаль тетю». Так могла бы сказать Элла. А через минуту говорит «завязать» или «сделать ноги». Понимаешь? Элла никогда бы так не сказала.
– И в чем прикол? – Галка недоуменно смотрела на меня.
– А прикол в том, что, если бы она не была пьяна, то следила бы за речью и не мешала бы в кучу язык Эллы и братков, что есть противоестественно.
– И что? – все еще не понимала Галка.
– А то, что твоя новая подруга везде сойдет за свою!! – завопила я, потеряв терпение. – Неужели не понятно? Плюс коммуникабельность, искренность и честные глаза! Устоять невозможно! Человек без лица! Везде свой!
– Очень заумно, Катюха, – сказала Галка с сомнением. – У меня соседка – учительница русского языка, когда ссорится с мужем, знаешь, как его называет? Биндюжник покраснел бы!
– Не знаю. Ладно, бог с ней! Знаешь, Галюсь, ты, наверное, права. Бытие определяет сознание. Мы гимназиев не кончали, как говорил герой отечественных писателей-юмористов. А, кроме того, мы подбираем язык к ситуации. Как платье. Сейчас – один, через минуту – другой. Язык перестал быть классовой категорией.
– Катюха, что с тобой? – Галка остановилась, всматриваясь в мое лицо.
– Не знаю. Ничего.
– А тебе она понравилась?
– Нет. Не мой человек, как говорит Юра Швальбе. Но в искренности ей не откажешь.
– Ой! Семерка! – закричала вдруг Галка. – Катюша, привет! Завтра перезвоню! – И, чмокнув меня в щеку, помчалась догонять свой троллейбус.
А я задумчиво побрела домой…
Владимир Михайлович Фоменко сидел на пороге своего дома, опираясь спиной о косяк двери. Был он в одной рубашке и с удовольствием ощущал резковатую свежесть раннего утра. Рядом на крыльце дымилась большая кружка крепкого чая. Взгляд его рассеянно скользил по грядкам, которым не помешала бы заботливая хозяйская рука. Вдоль дорожки торчали темно-зеленые пики нарциссов с набухшими светлыми бутонами. С тех пор, как ушла жена, сад и грядки пришли в запустение. Она любила копаться в земле, и он под ее руководством выполнял нехитрые агрономические работы, требующие мужской силы.
Большая красно-черная бабочка неровно кружилась в воздухе, видимо, не проснулась еще или разучилась летать за долгую зиму. Он ощутил, как солнечный луч скользнул по щеке, словно теплая рука погладила.
Он вдруг вспомнил о парне из телевизора, личность которого пытались установить с помощью общественности. О котором говорили, что он убил генеральшу Медведеву. Вернее, не то чтобы вспомнил – он не забывал о нем, человек этот присутствовал на задворках сознания острым осколком, который царапал и беспокоил. Его невыразительное лицо и безразличный взгляд говорили о многом. О том, что у него не было ни дома, ни семьи, ни друзей. Что он был один. Имени у него тоже не было. И каким-то образом был он связан с убийством генеральши. Истоки собственного беспокойства были ему непонятны – Фоменко чувствовал раздражение и смутную тоску, а перед глазами стояло бледное равнодушное лицо парня из телевизора – возможного убийцы. Ему пришло в голову, что между ним и парнем было что-то, что объединяло их, и мысль весьма абсурдная тем не менее крутилась заезженной пластинкой и не желала уходить. Оба были одиноки – с той только разницей, что один был в начале пути, а другой перевалил за его половину. Будущее парня виделось таким же беспросветным, как и его прошлое. А будущее Фоменко… Он поймал себя на мысли, что ничего уже от жизни не ждет. Пока он работал, в его жизни был смысл, теперь же смысла не было вовсе. Каждое утро он вставал, готовил себе нехитрую еду, потом чинил автомобильные моторы, иногда под настроение занимался огородом или убирал в доме. Смысл и польза в его понимании были синонимами, и в теперешней его жизни не было ни того, ни другого…
Через руки Фоменко прошло великое множество подростков с искореженными судьбами. Привыкнув всякое дело работать на совесть, он делал все, что мог, пытаясь помочь. Кого-то спас, кого-то не сумел. Он не мог вспомнить ни одного случая, когда, оберегая свой покой, отвернулся бы. И теперь у него было чувство, что он нырнул в прошлое, а парень из телевизора – один из его подопечных, которого нужно спасать. Фоменко уже казалось, что он видел его раньше, очень давно, и он чувствовал, что в бесполезной его жизни забрезжил некий смысл…
Не умея отделаться от беспокойства, Фоменко позвонил своему старинному приятелю, который не раз выручал его словом и делом, но тот умер четыре года назад. Его племянница Екатерина сказала, что поговорит со знакомым из полиции. Перезвонила через несколько дней, оставила номер телефона полковника Леонида Максимовича Кузнецова. Он несколько раз брался за трубку, но что-то останавливало его. Он был, как человек, который боится заглянуть в пропасть…
Сейчас он сидел на утреннем сквознячке, грея руки о глиняную кружку. «Сегодня! – пообещал он себе. – Сегодня я позвоню этому человеку и попрошу о встрече».
Он посидел еще немного, наблюдая за стайкой воробьев, клевавших что-то среди прошлогодних пожухлых огородных листьев…
– Уважаемый Владимир Михайлович, хочу спросить вас… – Кузнецов говорил неторопливо, благодушно смотрел на посетителя, сидевшего перед ним. – Знаете, я по роду службы привык задавать вопросы, менталитет сыскаря, так сказать. Скажите, а не связан ли ваш интерес к молодому человеку с… Лидией Романовной Медведевой?
– Почему вы об этом спрашиваете? – удивился Фоменко.
– У меня есть основания для этого, поверьте.
Фоменко молчал долгую минуту, потом сказал коротко:
– Нет, не связан.
– Не связан? Ну, на нет и суда нет. Сейчас его приведут.
– Вам удалось установить его личность?
– Удалось. Его зовут Дмитрий Ковалев. Он три недели жил у одной старушки, снимал угол. Нам позвонил ее сосед. Наш человек был там, изъял его вещи. Среди вещей находился паспорт на имя Ковалева, несколько писем и фотография. Парень воспитывался в детском доме. Что такое детский дом, вам рассказывать не нужно, я думаю?!
– Не нужно. Когда его отпустят? – спросил Фоменко.
– Его отпустят сегодня.
– Значит, он не имеет никакого отношения к убийству?
– Не имеет.
– Зачем он оговорил себя?
– Не знаю. Могу только догадываться. Могу только догадываться, почему он признался в убийстве, которого не совершал. Я поделюсь с вами своими догадками чуть позже.