Времени было всего седьмой час утра, однако в Ямской слободе всегда вставали рано, так что ничего удивительного в том, что возле особняка скопилось уже десятка полтора людей. Когда Воловцов через боковую калитку прошел во двор особняка, со стороны улицы к дому подходил крепкого вида околоточный надзиратель с молодым парнем придурковатого вида. Недовольный таким количеством зевак, надзиратель в сопровождении парня вошел в дом и закрыл за собой дверь: нечего, мол, посторонним там делать.
Тетка тоже была здесь. Увидев ее, Иван Федорович подошел ближе и спросил:
— А что стряслось?
Феодора Силантьевна посмотрела на племянника полными слез глазами и ответила:
— Марья Степановна, товарка моя, заживо сгорела.
— Как это — заживо? — удивился Воловцов.
— Как-как, — встряла в разговор женщина с колючими глазами, чуть помладше тетки Ивана Федоровича. — Керосином облилась, вот и сгорела до самых черных угольев.
— Так-таки до самых угольев? — спросил чей-то женский голос.
— Говорят, да…
— Сама, что ли, она облилась? — послышался мужской голос сбоку.
— Может, и сама, — ядовито отозвался другой мужчина. — От такой жизни запросто можно самосожжечься…
— От какой такой? — огрызнулись на него.
— И правда, чем у Кокошиной жизнь была плоха? Комнаты сдавала внаем, ничего не делала, а денежки капали, — громогласно и едва не басом произнесла высокая женщина с усиками в уголках губ. — Чего от такой жизни самосжигаться-то? Всем бы так!
— Вшяко в шисни быфает, — глубокомысленно заметил беззубый сухонький старичок и философски покачал головой: — На то она и шиснь…
— А и верно, — сказала молодка с малым дитем на руках. — От внутренней сумятицы запросто можно руки на себя наложить.
— Оно и видно, как ты вся испереживалась-то, — ехидно заметила женщина с колючими глазами. — Вон, у тя второе дите уже, и все они, поди, неизвестно от кого…
— Как это неизвестно?! — вскричала молодуха. — Все — от мужа мово, законного, венчанного.
— Ага, венчанного, рассказывай… — зло парировала колючеглазая. — А то мы не ведаем, как ты в прошлом годе шашни крутила то с Колькой-пожарным, то с дворником Ефимкой.
— Какой Колька, какой Ефимка! — поперла прямо с дитем на колючеглазую молодка. — Да я щас тебе за слова таковские зенки бесстыжие твои выцарапаю!
— Чево? Это у меня зенки бесстыжие?! Да ты сама стыд весь давно растеряла в мужиковых-то постелях… — Поднявшись на носки, женщина с колючими глазами выкрикнула так, чтобы все слышали: — Курва слободская!
Явно затевалась бабья драка — мероприятие, жалости не знающее и в последствиях непредсказуемое…
— Так ведь грех это, самосжигаться-то! Это ж все равно что повеситься, — услышал Воловцов из другой группы любопытствующих, собравшихся возле особняка Марьи Степановны Кокошиной. — Или утопиться…
— Не-е, это хужее…
— Верно. И страшнее…
— А может, она случайно облилась керосином. И воспламенилась… — задумчиво проговорила молчавшая до того средних лет женщина.
— Да, говорят, лампу заправляла незатушенную и облилась случайно. А огонь на нее и перекинулся. Старая все же была, подслеповатая, растерялась. А может, сомлела от угарного газу. Вот и сгорела заживо…
— Да какая старая, пятьдесят восемь годков всего ей было! — продолжала возмущаться женщина с колючими глазами.
— А кто говорит про лампу? — снова послышался ядовитый мужской голос. — Небось все сплетни бабьи…
— Ничего и не сплетни, — теперь уже полным басом произнесла высокая женщина с усиками. — Это Наташка-поденщица сказала. Видела она лампу эту. И что сталось с Марьей Степановной — тоже своими глазами видела…
— Тоже мне, знаток авторитетный нашелся — Наташка-поденщица. Видела, вишь ли, она. Да ни хрена она не видела…
— Да нет, сосед, сказывают, что и правда видела. Она ж вместе с Ефимкой и этим здоровущим городовым в комнаты-то кокошинские входила. Вот бы тоже глянуть на угольки-то, что от Марьи Кокошиной осталися…
— Да что вы такое говорите, побойтесь Бога!
— А что? Ее уж не вернешь… И ей теперя все равно: смотрит кто на нее иль не смотрит…
— Послушай, Вань, — просяще посмотрела на племянника тетка, — ты бы сходил туда, разузнал бы все, что там случилось. Марьюшка мне подругой лучшей была, да и у нее никого ближе меня не было. Сын ейный в Петербурге служит, муж помер давно… Сходи, а? А то одни сплетни, неясно ничего…
— Ну, тетушка. Чуть позже ты все узнаешь, — не очень твердо ответил Воловцов.
— Да когда — чуть позже-то? Полицейские ничего не скажут, не положено им такое говорить, — возразила тетушка.
— На суде все узнаешь, — отвел глаза в сторону Иван Федорович.
— На суде?! — ахнула Феодора Силантьевна. — А сколь его ждать, ты знаешь? Полгода? Год? Ну, сходи, Ваня. Тебя же пустят…
Воловцов покорно опустил голову: худо, когда помирают близкие. Да еще так, живьем в огне. А может, не живьем? Может, сначала укокошили старушку, а потом подожгли, дабы замести следы?
В нем проснулось любопытство следователя, мозг заработал в привычном режиме. Он знал, что если войдет в особняк и увидит место происшествия, то уже не сможет оставаться безучастным. И начнет свое следствие. Ну, вот, отдохнул от службы, называется…
Иван Федорович начал медленно пробираться к двери особняка. Открыв ее, он столкнулся нос к носу с городовым, и тот хмуро спросил:
— Чего тебе?
— Мне хотелось бы, сударь, взглянуть на место происшествия, — вежливо произнес Воловцов.
— Не велено, — услышал он в ответ.
— А кем, смею поинтересоваться, не велено? — продолжал излучать вежливость и спокойствие Иван Федорович. — Не смогли бы вы назвать его чин, должность и имя?
Городовой с некоторым сомнением посмотрел на Воловцова и, не решившись прогнать взашей столь воспитанного и явно не местного господина (черт их разберешь, приезжих этих, кто они такие на самом деле), ответил внятно и четко:
— Никого не велено пущать их благородием коллежским секретарем, полицейским околоточным надзирателем господином Петуховым Павлом Викторовичем.
— Тогда скажи ему, — так же четко и внятно заговорил Воловцов, — что его высокоблагородие коллежский советник, судебный следователь по наиважнейшим делам Департамента уголовных дел Московской Судебной палаты господин Воловцов Иван Федорович желает осмотреть место происшествия и просит господина околоточного надзирателя предоставить ему эту возможность немедленно… Выполнять! — неожиданно рявкнул начальственным тоном Иван Федорович, и городовой, вздрогнув от окрика, побежал по ступеням на второй этаж. Буквально через несколько мгновений он, перегнувшись через перила лестничного ограждения, громко крикнул Воловцову: