— Я пыталась их разнять, но Маришка точно с цепи сорвалась, — пожаловалась Вероника. — Она отделала француженку так, что та бежала из дома как черт от ладана.
— А с чего это вдруг Марьяна Федоровна набросилась на француженку? — скупо обронил следователь с постным видом священника, принимающего исповедь.
— Как только мужчины ушли, Сесиль тут же заявила, что Марьяна никогда не была нужна художнику и весь их роман был не более чем способ завладеть брегетом Наполеона, который Марьяна получила в подарок от старика в Русском доме, — принялась пояснять Вероника. — Марьяша не поверила, тогда Сесиль осведомилась, помнит ли Колесникова санитара, который укатил кресло с престарелым русским? Так вот, сказала она, этим санитаром был Франсуа, уже тогда пытавшийся прибрать брегет к рукам и для этого устроившийся на работу в Русский дом. Колесникова закричала, что это неправда, и кинулась в драку. Сесиль схватила шубу и выбежала из дома. Я пошла за водой на кухню, чтобы успокоить разошедшуюся Марьяшу, а когда вернулась, мужчины уже сидели в креслах и вместе с Марьяной пили коньяк.
— Как это пили коньяк? — удивился Лизяев, оборачиваясь к Андрею. — Вы что, помирились с французом?
— Можно сказать и так, — пожал плечами отчим. — После побега Сесиль моя жена набросилась с кулаками на Франсуа, мне стало неловко, я извинился перед ним за Марьяну и предложил выпить. Затем с кухни вернулась Вероника и присоединилась к нам, а потом меня вызвали в управление, и я уехал. Вернулся под утро, принял снотворное и лег в кабинете спать.
Вероника согласно кивнула головой и продолжила:
— Андрей уехал, и мы остались втроем. Марьяна понемногу успокаивалась, и все вроде бы шло хорошо, но потом ей снова попала шлея под хвост, и Колесникова опять накинулась на художника, крича, что он может забрать проклятый брегет. Француз был так наивен, что поверил и очень обрадовался, выражая желание сделать это немедленно. Марьяна схватила шкатулку с каминной полки и запустила ею в художника, но, как только месье Лурье поднял брегет с пола, отобрала часы и заявила, что они будут вынесены из этого дома только через ее труп. Затем она убрала часы в шкатулку, вернула ее на каминную полку и указала Франсуа на дверь. Художник ушел, то и дело оглядываясь на камин. Но через некоторое время он вернулся за забытыми перчатками. Думаю, что тогда он и украл брегет.
— Когда же он убил Марьяну Федоровну? — растерялся следователь.
— Вам лучше знать, вы же расследуете это дело, — простодушно откликнулась Вероника. — Я столкнулась с Франсуа в дверях, когда выходила, чтобы выгулять собаку. Если Бося как следует не погуляет, ночью она будет скрестись в дверь и скулить, а спать под собачий вой, согласитесь, — довольно сомнительное удовольствие. Итак, Марьяна ушла к себе, а я одела собаку и только открыла дверь, чтобы выйти на улицу, как налетела на француза, который сказал, что вернулся за перчатками. Я окликнула Марьяну, она ответила сверху, что сейчас спустится. Больше я не видела ни его, ни Марьяны.
— Значит, подозреваемые — французские подданные, — задумчиво протянул следователь. — Ну что ж, вот приедет московский сыщик, пусть он с ними и разбирается. Пойдемте, Женя, наверх, посмотрим детские вещи. Андрей Сергеевич, вы с нами?
* * *
В Праге, в крохотной квартирке, не находя себе места и мучаясь бессонными ночами, Цветаева узнала, что такое настоящая, а не придуманная любовь. Любовь настигла Марину неожиданно, как удар молнии. Закружила и понесла, как тайфун. Подхватила, как лавина, обрушившаяся с вершины самой высокой горы, и погребла под собой ее всю, целиком, без остатка. Это случилось в одном доме, где собирались русские эмигранты. Константина Родзевича, друга Сергея по университету, Марина знала с первого дня пребывания в Чехии. И относилась к этому смазливому обходительному блондину с легкой долей иронии. Но теперь, когда стали поговаривать, что Родзевич собирается жениться на дочери их приятеля, взглянула на Константина другими глазами. Волна безумной страсти захлестнула Марину с головой. Это была стихия, бороться с которой бесполезно. Марине показалось вдруг, будто Родзевич — точь в точь статуя рыцаря Брунсвика на Карловом мосту. Он — Пражский рыцарь, это совершенно ясно, и она его любит, как никого доселе не любила! Несомненно, ей помогал брегет, все складывалось как никогда удачно. Алю удалось устроить в пансион, Сергей целиком отдавался занятиям, а Марина, предоставленная сама себе, все дни проводила с возлюбленным, гуляя по красивейшей романтичной Праге и назначая Родзевичу рандеву в кафе и синематографах. Любовники не скрывались, об этой связи начали говорить среди друзей и знакомых, и Эфрону, как ни старался он делать вид, что ничего не происходит, пришлось вызвать жену на разговор…
А в те дни в Коктебеле Макс Волошин горько жалел, что Пра умерла и не с кем посоветоваться по поводу полученного из Чехословакии письма. Елена Оттобальдовна крестила Ариадну и на правах родственницы принимала деятельное участие в жизни семьи Эфронов. В свое время матушка Волошина так переживала за деликатного Сережу, что даже взяла на себя неблагодарный труд поговорить с Парнок во время Марининого увлечения поэтессой. Но теперь Пра не было, и Волошин скорбел душой за друга в одиночестве. Держа перед собой исписанный листок, Макс сокрушенно качал кудлатой головой на могучей шее и снова и снова перечитывал послание Сергея:
«Дорогой мой Макс… Единственный человек, которому я мог бы сказать все, — конечно, ты, но и тебе говорить трудно. Трудно, ибо в этой области для меня сказанное становится свершившимся. И хотя надежды у меня нет никакой, просто человеческая слабость меня сдерживала. Сказанное требует от меня определенных действий и поступков, и здесь я теряюсь. И моя слабость, и полная беспомощность, и слепость М., жалость к ней, чувство безнадежного тупика, в который она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко, невозможность найти хороший исход — все идет к стоянию на мертвой точке. Получилось так, что каждый выход из распутья может привести к гибели. М. — человек страстей. Гораздо в большей степени, чем раньше, — до моего отъезда. Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни… Почти всегда (теперь так же, как и раньше), вернее, всегда все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, М. предается ураганному отчаянию. Состояние, при котором появление нового возбудителя облегчается. Что — не важно, важно — как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние. И это все при зорком, холодном (пожалуй, вольтеровски циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Все заносится в книгу. Все спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая — все обращается в пламя. Дрова похуже — скорее сгорают, получше — дольше. <…>
Последний этап — для меня и для нее самый тяжкий — встреча с моим другом по Константинополю и Праге, с человеком, ей совершенно далеким, который долго ею был встречаем с насмешкой. Мой неожиданный отъезд послужил внешней причиной для начала нового урагана. Узнал я случайно. Хотя об этом были осведомлены ею в письмах ее друзья. Нужно было каким то образом покончить с совместной нелепой жизнью, напитанной ложью, неумелой конспирацией и пр., и пр. ядами. <…>