Глядя на мои округлившиеся глаза, старик благодушно пояснил:
— Где же еще и устраивать такую школу, как не в Лесном городке? Раньше здесь вообще ничего не было, ни многоэтажек, ни санчасти, только густой еловый лес вперемежку с соснами. И детский санаторий для туберкулезников. В двадцать седьмом году специально для разработки и производства военной техники построили городок, с пропускным режимом и прочими строгостями закрытого объекта. Детский санаторий прикрыли, а здания приспособили под учебное заведение для секс шпионов. Между собой мы называли курсанток «ласточками», а разведшколу именовали «Ласточкино гнездо».
— Что, простите? — переспросила я, полагая, что ослышалась.
Старик хитро усмехнулся, отчего лицо его покрылось глубокими морщинами, как горная гряда тектоническими разломами, и довольным тоном произнес:
— Про сексуальный шпионаж что нибудь слышали?
— Да хватит тебе болтать! — прикрикнул на старика Михаил, заглядывая в комнату. — Слушать противно! Уже на тот свет пора, а туда же! Сексуальный шпионаж! Ты, козел блудливый, своим развратом мать в гроб загнал! Уж такой ты нужный педагог, что твои проститутки «ласточки» без тебя жить не могут! Э эх, без малого сто лет, а все туда же! — с досадой сплюнул сын ветерана и скрылся из виду, шарахнув дверью так, что посыпалась штукатурка.
— Врешь, щенок! — визгливо прокричал вдогонку старик. — Это из за твоих воровских делишек мать здоровья лишилась! Из тюрем не вылезаешь, а отца жизни учишь! Четвертый год как с зоны пришел, а еще на работу не устроился! Сделал из дома отца картежный притон и гуляет сутки напролет со своими дружками, ворами и убийцами! Фамилию, вон, сменил! Взял материнскую, Мамаев он теперь. Моей фамилией, видишь ли, брезгует!
Ветеран схватился за сердце и стал заваливаться набок.
— Тимофей Ильич, вам плохо? — всполошилась я.
— Воды, — просипел старик.
Я побежала на кухню, среди завалов немытой посуды нашла стакан почище, сполоснула его под краном и налила из чайника воды. Вернувшись, протянула воду старику и молча смотрела, как Егоров запивает сунутую под язык таблетку, как двигается кадык на морщинистой шее и мелко дрожит рука, стучащая стаканом о вставные зубы. Минуту посидев с закрытыми глазами, Тимофей Ильич тоскливо протянул:
— Я к вам в газету сколько жалоб на сына отправил! А вы ни разу не откликнулись! Вот раньше, при Сталине, бывало, только письмо напишешь, и сразу корреспондента присылают!
— Мы остановились на сексуальном шпионаже, — чтобы уйти от семейных неурядиц ветерана, напомнила я, придвигая диктофон поближе к старику.
— Я помню, на чем мы остановились, — огрызнулся Егоров. — Не надо из меня делать старого маразматика. Отвечаю на ваш вопрос. Я начал войну в должности инструктора по стрельбе на курсах повышения квалификации профсоюзных работников, под видом которых скрывалась специализированная школа по подготовке разведчиц. Если интересно, могу рассказать об этой спецшколе. Именно там прошла моя линия фронта. Там я начал и закончил войну.
— Да, конечно, очень интересно, — закивала я. — Расскажите, пожалуйста.
Могу поклясться, что в глазах у старика мелькнул оценивающий мужской интерес. Ветеран Егоров хмыкнул и откинулся на спинку дивана, поудобнее устраиваясь для долгого разговора.
* * *
Увлеченная романом с Родзевичем, Вера не замечала, что происходит вокруг. А в русской колонии, обосновавшейся в Париже, назревал скандал. Возмущение эмигрантов оказалось вызвано выходом в свет первого номера евразийского журнала «Версты», в котором были собраны материалы, написанные Ремизовым, Шестовым, Пастернаком. Вокруг нового органа евразийцев нарастал шум. Говорили, что авторы — замаскировавшиеся большевики, что их бесстыдная литературная стряпня оплачивается Москвой, что следует преградить путь этому просоветскому предприятию, занимающемуся подрывной деятельностью в русском Париже. Сильнее всего нападали на Эфрона, уверяя друг друга, что он продался НКВД. Евразийское общество трещало по швам, кто то выходил из него сам, другие искали обходные пути, чтобы избежать открытого скандала. Константин Родзевич нашел выход героический — он вступил в иностранный легион и записался добровольцем в Испанию. Обиженная странным решением возлюбленного бросить ее одну в Париже, Вера не находила себе места, пробуя отговорить Родзевича от необдуманного шага. Но тот был тверд в своем упорстве. И вот в один ненастный день расстроенная Лучкова заглянула в кафе «Вольтер», где встретила свою старую приятельницу, и та открыла Верочке глаза на людей, которые ее окружают.
— Как, Вера Александровна, разве вы не знаете, что Эфрона видели с Игнатием Рейссом, а вечером того же дня Рейсса нашли убитым? — шепотом поведала ей женщина, делая большие глаза.
— Рейсса зарезали? — прошептала Лучкова, всем телом подаваясь вперед.
— Откуда я знаю, об этом в газетах не писали, — отмахнулась приятельница. И возбужденно добавила: — Точно вам говорю, Сергей Яковлевич состоит на службе у Советов. Держитесь от него подальше, милочка, Эфрон провокатор.
— Вы полагаете? — задумчиво протянула Лучкова, кусая губы.
— Не сомневаюсь. Мне говорили, Марина с детьми уехала на море в Сен Жиль сюр Ви, а на какие деньги? Такая поездка стоит недешево, мой муж, как вы знаете, в две смены работает на заводе «Рено», и то мы не можем позволить себе подобную роскошь.
Женщина помолчала, поглядывая на потрясенную Лучкову, и, чтобы закрепить достигнутый эффект, не терпящим возражений тоном заявила:
— Определенно, Цветаева роскошествует на деньги, полученные мужем от Советов за убийство Рейсса. Говорят, Игнатий тоже был шпионом, но отказался возвращаться в Советский Союз, вот его и убрали руками Эфрона.
Простившись с осведомленной дамой, Вера вышла из кафе и отправилась в Медон. Именно там, в пригороде Парижа, обитал Сергей Яковлевич, ожидая возвращения семьи с моря. Увидев на пороге Веру, Эфрон удивился, но, как истинный джентльмен, вида не подал. А гостья, не дожидаясь, когда ей предложат рассказать о причинах визита, сразу взяла быка за рога. Лучкова прошла в глубь маленькой уютной квартирки и, усевшись на диван, сухо проговорила:
— Сегодня я узнала, что вы, Сергей Яковлевич, сотрудничаете с НКВД.
Эфрон, как раз вносивший в гостиную поднос с кофейными чашками, изменился в лице и с присущей ему иронией заговорил голосом стальным и неприятным, каким в последнее время выучился общаться с особенно докучающими ему соотечественниками:
— Можете, Вера Александровна, не подавать мне руки. Я вас пойму и не обижусь.
— Так это правда! — оживилась Лучкова, и глаза ее полыхнули азартным огнем. — Вы агент НКВД!
— Ничего подобного я не говорил! — пошел на попятную Эфрон, напуганный внезапным оживлением гостьи. — В Париже действительно ходят слухи о моих отношениях с Советами, но это ложь, опровергать которую я считаю ниже своего достоинства. Если вам неприятно наше знакомство, я не стану настаивать на его продолжении.