– Обобрал нас, как липок! – всхлипнула снова Клавдия Сергеевна. – Мне потом умные люди сказали, что почку-то на черном рынке намного дешевле купить можно. Да кто же знал про рынок этот? А тут родной человек, своя кровь! Мы к нему от отчаяния, а он, паразит, догола нас раздел! – причитала она обиженно, забыв даже плакать.

– Ладно тебе, – шикнул на нее Петр Тарасович. – Куда нам теперь это все? В гроб с собой не потащим. Никита у нас один был. Надо было троих рожать! А ты все фигуру берегла! По парикмахерским бегала. Начальство!

– Я, между прочим, заведующей работала в садике, на меня люди смотрели! – обиженно пискнула Клавдия Сергеевна. – Да и как раньше детей растить было? Не то что сейчас. Тут тебе и машины-автоматы, и памперсы, и детское питание. А я что, деточку не хотела?

– Да что уж теперь, – снова махнул на нее рукой Петр Тарасович. – Вот живем теперь одни, в берлоге этой, барахло чуть не на голове стоит. И выбросить жалко, и не нужно оно теперь.

– А Никиточка у нас и музыкальную школу закончил, и на фигурки я его водила, и на языки, – перечисляла Клавдия Сергеевна, загибая пальцы.

– А что все-таки с Дробышевой и с угрозами? – решила прервать грозящие затянуться до бесконечности воспоминания Женя.

– Когда мы заявления в прокуратуру написали и жалобы, которые Михайлов составил, нам по телефону звонить стали с угрозами, Петя их послал куда подальше, сказал, что его не запугать, – горячо заговорила Клавдия Сергеевна, – они раза три звонили, не меньше. А потом он домой с работы шел вечером, ему по затылку железной трубой дали, да еще и избили после, бессознательного!

Петр Тарасович во время рассказа непроизвольно поглаживал крупной ладонью затылок.

– А полиция что же? – возмущенно спросила Женя.

– А что полиция? Есть им до нас дело? – обиженно проговорила Клавдия Сергеевна. – Сказали, что наркоманы наверняка напали, и дело с концом.

– Кошелек у меня и правда вытащили, – буркнул Петр Тарасович.

– Ясно, – кивнула журналистка. – Ну а еще какие-то подробности того дела вы помните? Какие-то детали, события? Ну, хоть что-то?

Супруги недоуменно нахмурились. Было заметно, как мысли их шарят в дальних уголках памяти, пытаясь отыскать там хоть что-то важное, интересное, забытое, перебирают мелкие детали, пересыпают слова, перетряхивают давнишние встречи.

– Не знаю, насколько это важно или интересно, – с сомнением проговорил Петр Тарасович, – но, когда все это началось, я в больницу ездил, хотя Михайлов и не велел, с санитаркой говорил, которая за сыном ухаживала, перед операцией. – Он как-то неуверенно взглянул на жену. – Я тебе не сказал тогда. – Он снова потупился, пошевелил седыми бровями и продолжил: – Я ей тысячу в карман сунул и велел на лестницу выйти поговорить, она не хотела, боялась, наверное, но я еще тысячу сунул, она и вышла. Только не на лестницу, а велела на чердак идти, там у них вроде курилки что-то. Стулья сломанные, столы колченогие, – словно вспоминая в подробностях тот день, не спеша рассказывал Петр Тарасович. – Она не сразу пришла, минут через двадцать. Александра Васильевна ее звали. Старая уже была, но энергичная. Таких битюгов ворочала, о-го-го, – с восхищением заметил он, отвлекаясь.

– Так что она вам рассказала? – нетерпеливо спросила Женя, которой ужасно хотелось успеть на ночной поезд и вернуться в Петербург в понедельник утром. Как там у Володи дела со Стрижелецкой?

– Мне пришлось ей пятерку заплатить, чтобы она хоть что-то сказала, – крякнул Петр Тарасович, отчего припудренные щеки Клавдии Сергеевны вспыхнули нездоровой яркости натуральным румянцем.

– И? – снова поторопила Женя.

– Она сказала, что Дробышевой очень боится, что у той покровители такие высокие, что в ее дела даже главврач не лезет. Делает вид, что ничего не знает, – взглядывая на девушку, рассказывал Петр Тарасович.

– Значит, главврач здесь ни при чем? – удивилась Женя. – А кто именно ей покровительствовал?

– Понятия не имею. Но только мне кажется, что ей заказы давали на органы. Потому что Александра говорила, что у них и обычные операции проходили, а потом вдруг суета какая-то начиналась. Дробышева вдруг начинала больных, которые на диализе, к себе на беседы приглашать, а потом сразу несколько операций проходило, и не все удачные. Но это-то как раз понятно, гарантий в таком деле никто не даст, но все же как-то это странно было. – Петр Тарасович замолчал.

– А что еще она говорила? Где ее сейчас найти, не знаете? – стала тормошить его журналистка.

– Понятия не имею, – покачал он головой. – Но она сразу предупредила, что меня знать не знает, и вообще, чтобы к ней больше не ходил и никого не посылал. Сказала, я хоть и старая, а еще пожить хочу.

– Хм. Ладно, спасибо вам большое. Когда передача будет готова, я вам позвоню, а если вы захотите в ней поучаствовать, то наш канал оплатит вам дорогу и гостиницу, – предложила Женя, поднимаясь, но по лицам супругов ясно было видно, что к такому подвигу они не готовы.

Глава 20

– Ну, ты меня загоняла! – Оператор Дима сидел на скамье в зале ожидания Ленинградского вокзала, вытянув натруженные ноги и откинув голову на сиденье. – Есть хочу, спать хочу! В гостиницу хочу!

– А придется топать на перрон! – сладеньким голоском возвестила Женька. – Наш поезд через двадцать минут отходит, так что топай давай. Там и поспишь, и поешь, и вообще, у нас двухместное купе, не хуже пятизвездочной гостиницы. А уж как Трупп будет рад, что на отеле сэкономил! Может, даже премию выпишет!

– Ага, выпишет, а потом догонит и еще и выговор выпишет за купе, – не проявил должного энтузиазма Дима. – Противная ты, Женька, нет чтобы за казенный счет лишние сутки в столице погулять, так она домой прется!

– Прости, Димочка, в другой раз, а сейчас у меня эфир горит ясным пламенем. Мне работать надо! – подхватила его под руку девушка и потащила на перрон.

Она тоже была ужасно голодной и уставшей, но в отличие от Димы, ей было необходимо вернуться в Петербург как можно скорее.

– И почему это москвичи такие негостеприимные? – ворчал Дима, бредя за Женькой к поезду. – Хоть бы один предложил приезжим журналистам пообедать. Помнишь, как у Метелкиных запеченной рыбой пахло?

– Помню. А помнишь, как Сапуновы со стола убирали, когда мы явились? У них так аппетитно жареной картошечкой пахло, – мечтательно проговорила Женя, лавируя в плотном, несмотря на позднее время, потоке пассажиров, спешащих на платформу.

– И хоть бы один угостил, – снова обиженно заметил Дима.

– Им не до того было, – вступилась за москвичей Женя. – И потом, мы не в гости приезжали, а по делу, – высматривая свой вагон, заметила она рассеянно.

– Да, по делу, но еще Баба-яга говорила, сперва напои, накорми, в баньке попарь, а уж потом…

– Это не Баба-яга говорила, а Иван-царевич, – перебила его Женька, – и говорил потому, что мужик был, а вы все любите, чтобы с вами носились, как с дареной торбой, ухаживали, все на блюдечке да с поклоном подавали. – Неизвестно почему, но замечание оператора ее задело, и она раздраженно закончила: – А какое, спрашивается, Бабе-яге до него дело, до царевича? Это ж он к ней притащился за помощью, а не она к нему. Сам жену проворонил, сам сглупил, ему люди помогают, а он еще и ломается: «напои, накорми», а огород старушке прополоть не желаете? Или дров, скажем, наколоть?