Воспоминания проникли под бронированную оболочку успешного писателя и разбередили то, что находится глубоко внутри – то ли в желудке, то ли в душе… Он выключил компьютер, специальной антистатической салфеткой протер запылившийся монитор и клавиатуру. Работать почему-то не хотелось. Болела душа и чесался правый глаз.
Сперанский подошел к зеркалу. Ого, какой красный! Может, что-то попало? Или лопнул сосуд? Или это конъюнктивит? Как не вовремя! Он закапал глаз левомицетином и косо перевязал его узкой черной повязкой.
С одним глазом садиться за компьютер не стоило, зато можно было продумать, какое задание может дать хитрый и коварный Веременко честному и прямодушному Пайку, пойманному в безжалостный холодный капкан КГБ. Слежка за своими соотечественниками? Нет, это неблагородное занятие, джентльмен Пайк не может заняться им даже под принуждением! Проникновение в шайку террористов? Да, это героическая работа, но террористов в те годы еще не было… Впрочем, художник имеет право на вымысел…
Итак, главарь террористов, скажем, курд Ахмед, обучающийся в МГУ, горбоносый, сухощавый, с отвисшими мочками ушей… Глаза у него как… Как… Но в памяти почему-то вставали бесстыжие глазки херувимообразной Эльзы! И вместо шайки террористов из будущего романа, перед единственным свободным от повязки глазом писателя Сперанского, раздевались в танце, садились на шпагат, нагибались, раздвигались, укладывались в позу «69» и становились в позу локти-колени две лилипуточки – светлая, которую звали Инга, и темная, которая Эльза. Своими откровенными сексуальными выходками они препятствовали творческому процессу! И еще капризный мальчик-сладкоежка прыгал где-то внутри Сперанского и настойчиво требовал своего.
Настроиться на рабочий лад ему так и не удалось. Через час, когда живые образы разнузданных лиллипуток окончательно вытеснили расплывчатые очертания литературных террористов, Иван Ильич, плюнув на работу, достал из ящика стола яркую розовую визитку с золотой надписью: «Инга Эрлих, артистка цирка…» Городской номер не ответил, тогда он позвонил по мобильному.
– Вас слушают, – ответил звонкий голосок маленькой распутной девочки, от которого по телу Ивана Ильича пробежали мурашки.
– Э-э… Это Йохан, – представился Сперанский псевдонимом, сымпровизированным еще в тот вечер в «Юле».
– Как поживаешь, Йохан? – вежливо поинтересовался голос, словно они расстались только сегодня утром.
Сперанский открыл было рот, чтобы ответить что-то в такой же мере вежливое и нейтральное, но мальчик, этот жирный похотливый засранец, прорычал в трубку чужим, задыхающимся голосом:
– Давай, Ингрид. Хватит… Я больше не могу ждать. Бери свою подружку и живо дуй ко мне. Прямо сейчас.
У Сперанского резко прыгнуло давление, по комнате запрыгали, закружились алые обручи. Он слышал, как, прикрыв ладонью трубку, Ингрид быстро переговаривается с кем-то.
– Отличная мысль, Йохан, – ответила она, спустя несколько секунд, но голос ее теперь почему-то напоминал интонациями автоответчик бюро погоды, и Сперанский ясно понял, что мысль никакая не отличная и что его собеседнице абсолютно наплевать на то, как он поживает.
– Мы будем рады встретиться с тобой. Но у нас все расписано на полторы недели вперед. Если ты не будешь против, перезвони в воскресенье, я смогу назначить точный день.
– Воскресенье будет через четыре дня, – сказал Сперанский. – Я хочу увидеться сегодня.
Ингрид озадаченно помолчала, потом сказала:
– Это невозможно. Мы же не проститутки с Тверской. И не девочки по вызову. Мы артистки. У нас график. Обязательства.
Капризный толстый мальчик опять хотел что-то рявкнуть, возмутиться, но Сперанский приструнил его: так вести себя нельзя – бесполезно, да и опасно… У элитных… хм, артисток, всегда есть серьезное силовое прикрытие…
– Почему же невозможно, кисанька? – сказал он удивившим его самого игриво-плаксивым тоном. – Разве я плохо вел себя в прошлый раз? Скупился? Или занудничал?
– Нет, что ты. Все нормально, – ответила Ингрид и хихикнула. – Ты просто обалденный папик! Такой выдумщик! Позвони в воскресенье.
Короткие гудки сменили возбуждающий голос развратной девочки. Отбой. Сперанский швырнул трубку в кресло, поплелся в ванную и, приоткрыв повязку, глянул на свой глаз. Краснота не прошла. Вот дрянь!
А может, он подцепил какую-то заразу от этих маленьких сучек?! Они лазали по нему со своими умелыми языками и прочими слизистыми поверхностями, совали их куда придется и подставляли подо что хотели, а он был изрядно пьян и не мог воспротивиться… Так что вполне мог поймать и герпес, и трихомоноз, и сифилис…
Сперанского аж потом прошибло. Потаскухи проклятые! Им место в тюрьме! Да нет, не может быть – рано, еще и недели не прошло! Ведь у всех этих венерических инфекций инкубационный период длится дней десять и больше. Так что девочки не виноваты, это совпадение…
Сперанский закапал левомицетин еще раз и лег на кожаный диван.
– Обалденный! – повторил он, скривив одутловатое лицо. – Ну, может, и не обалденный, но вполне, вполне на уровне…
Иван Ильич втайне гордился тем, что в свои шестьдесят, когда многие его усталые сверстники в этой стране утратили последние половые признаки и думают только о близкой пенсии, он все еще испытывает острый, почти научный в своем пренебрежении к обывательской морали, интерес к женскому полу… Причем к особям молочно-восковой спелости: лет пятнадцати-шестнадцати… Но секс с двумя красивыми малышками, которым на вид не дашь больше двенадцати, и которые, вдобавок ко всему, еще умеют раздвигать ноги на сто восемьдесят градусов, складываться пополам, становиться на мостик, высовывая голову между ног, – это уже не просто секс, это опера, высокая кухня, итальянское тирамиссу… Лилипутки открыли перед ним совсем другой мир, и он позавидовал Гулливеру, оказавшемуся в Лилипутии… Его обволокла приятная истома… Белый песок пляжа, голубое море, десяток эльз и инг, и он, Гулливер Спайк – огромный, могучий и всесильный…
Когда зазвонил телефон, Сперанский обнаружил, что сладко заснул. Вскочив, он ошалело уставился одним глазом на крутящего «солнце» металлического гимнаста возле выключенного компьютера. Сердце вдруг екнуло, и давление снова подскочило: Иван Ильич решил, что звонят они. Одумались. Соскучились. Поменяли планы. Сучки… Но какие сладкие сучки…
– Слушаю! – нервно крикнул Иван Ильич в манящую неизвестностью трубку.
– Это капитан Евсеев. Добрый день, – ответила трубка голосом, не оставляющим надежд на сексуальные утехи. – Не потревожил вас?
Палец Сперанского, увенчанный холеным розовым ногтем, нажал кнопку, остановив вращение металлического гимнаста. Это был трофей бывшего агента. Когда полковника Еременко отправили на пенсию, сменивший его майор Шахов выбрасывал вещи предшественника, и Спайк забрал себе угнетавший его символ могущества Системы.
– Кто? – произнес Сперанский на тон ниже. – Какой Евсеев?
– Я приходил к вам по поводу Кертиса Вульфа.