Через четверть часа директор управления позвонил Бардешу лично и, горячо поздравив его, дал рабочий и мобильный телефоны майора Фербера из уголовного розыска, ведущего следствие по этому делу.
Он тут же набрал своего коллегу. Было уже девять вечера, но Бардеш застал его на месте, он как раз собирался уходить. Фербер тоже вздохнул с явным облегчением, услышав новость, а то он уже склонялся к мысли, что они никогда ничего не узнают, а нераскрытое дело саднит как старая рана, полушутя добавил майор, и все время напоминает о себе, ну, Бардеш-то понимает, о чем речь.
Да, Бардеш понимал; обещав завтра же послать ему краткий отчет, он повесил трубку.
На следующий день перед обеденным перерывом Фербер получил по мейлу описание обнаруженных в Ницце предметов искусства. Клиника доктора Петиссо, отметил он мимоходом, была в числе тех, кто отозвался на их запрос; признав, что у них есть лазерный скальпель, они заверили, что аппарат находится на своем месте. Фербер даже нашел их ответ: его подписал лично Петиссо. Мог бы, попенял себе Фербер, удивиться тогда, что клиника, специализирующаяся на реконструктивной и пластической хирургии, имеет оборудование, предназначенное для ампутаций; правда, в названии клиники ничто не указывало на ее специализацию; кроме того, они получили сотни ответов. Нет, заключил он, им совершенно не в чем себя упрекнуть. Прежде чем позвонить Жаслену в Бретань, он на несколько секунд задержался взглядом на физиономиях убийц. У Ле Браузека был вид очередной бессовестной скотины, хотя и не особо жестокой. С такого рода заурядными преступниками он сталкивался ежедневно. А вот Петиссо поразил его: в объектив, демонстрируя уверенность в себе и полное отсутствие комплексов, улыбался довольно красивый мужчина с великолепным и, видимо, постоянным загаром. Одним словом, он вполне соответствовал образу каннского пластического хирурга, проживающего на авеню Калифорнии. Бардеш был прав: такого рода субъекты время от времени попадались в сети, но не уголовного розыска, а полиции нравов. Человечество производит иногда странное впечатление, думал он, набирая номер, но, как правило, странное и мерзкое, а не странное и прекрасное. И тем не менее он был умиротворен и безмятежен и знал, что и Жаслен, узнав новости, почувствует то же самое и сможет наконец по-настоящему пожить в свое удовольствие на пенсии. Пусть косвенным и нестандартным путем, но виновный понес наказание; равновесие восстановлено. Рана может теперь зарубцеваться.
Уэльбек оставил в завещании как нельзя более точные распоряжения: в случае, если он умрет раньше Джеда Мартена, картину следовало вернуть автору. Фербер сразу дозвонился до Джеда: он был дома; нет, он его не побеспокоил. Ну разве что совсем немного, поскольку он смотрел сборник «Утиных историй» по Disney Channel, но зачем вдаваться в подробности.
Портрет, замешанный уже в двух убийствах, прибыл к Джеду без всяких особых предосторожностей, в обыкновенном полицейском фургоне. Он поставил его на мольберт посреди комнаты и вернулся к своим занятиям, которые в тот момент были самыми что ни на есть прозаическими: он чистил насадочные линзы и убирал в комнате. Мозг у него функционировал в замедленном режиме, и лишь через несколько дней он осознал, что картина давит на него, в ее присутствии ему становилось ужасно не по себе. Дело не только в том, что от нее словно веяло кровью, как веет кровью от некоторых знаменитых драгоценностей и вообще от предметов, вокруг которых в прошлом кипели страсти; нет, его тревожил прежде всего экспрессивный, пронизывающий взгляд Уэльбека, который теперь, когда его нет в живых, – а Джед сам видел, как посреди кладбища Монпарнас комья земли один за другим разбивались о крышку его гроба, – казался противоестественным и неуместным. Правда, портрет как таковой, глаза б на него не смотрели, явно удался, ощущение жизненной силы, исходившей от писателя, было поразительным, чего уж тут скромничать. Что же касается его стоимости в двенадцать миллионов евро, то Джед всегда отказывался давать комментарии по этому поводу, но как-то раз сорвался – в беседе с особо приставучим журналистом: «Не надо искать смысл там, где его нет», перефразировав тем самым, не вполне отдавая себе в этом отчет, заключительные слова «Трактата» Витгенштейна: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать»*.
Он позвонил Францу в тот же вечер – рассказать о случившемся и сообщить о своем решении выставить «Мишеля Уэльбека, писателя» на продажу.
* Витгенштейн Л. Логико-философский трактат / Перевод с немецкого Добронравова И. и Лахути Д.; Общ. ред. и предисл. Асмуса В. Ф. – M.: Наука, 1958 (2009).
Войдя в кафе «У Клода» на улице Шато-де-Рантье, он почувствовал с бесспорной очевидностью, что переступает порог этого заведения в последний раз; он также понял, что это их последняя встреча. Франц сидел сгорбившись за их привычным столиком перед бокалом красного вина. Он постарел, словно придавленный грузом тяжких забот. Конечно, он заработал много денег, но, видимо, говорил себе, что, подожди он пару лет, заработал бы в десять раз больше; наверное, он уже разместил свой капитал, а это вечный источник головной боли. Кроме того, судя по всему, он с трудом переносил новый статус богача, как и большинство выходцев из бедных слоев: богатство делает счастливым только тех, кто всегда жил в относительном достатке и был готов к этому с детства; когда же оно сваливается на человека, которому пришлось нелегко в начале пути, то в первую очередь он испытывает – ему иногда удается подавить на время это чувство, пока в конце концов оно не возвращается с новой силой, чтобы накрыть его уже с головой, – просто-напросто страх. Джед же, родившись в состоятельной семье, очень быстро добился успеха и с легким сердцем смирился с тем, что у него на текущем счету очутилось четырнадцать миллионов евро. Его даже не особенно доставал банкир. После нынешнего финансового кризиса, который оказался еще хлеще, чем в 2008 году, и привел к разорению Credit Suisse и Royal Bank of Scotland, не говоря уже о ряде других менее крупных учреждений, банкиры сидели тихо, и это еще слабо сказано. Само собой, у них неизменно был наготове привычный набор для запудривания мозгов, вколоченный им за годы учебы; но стоило им втолковать, что никакие вклады его не интересуют, как они, покорно вздохнув, отступались, безропотно убирали на место предусмотрительно заготовленную тоненькую папочку и чуть ли прощения не просили; лишь жалкие остатки профессиональной гордости не позволяли им предложить ему открыть сберегательный счет под 0,45% годовых. Вообще, наступил довольно странный с идеологической точки зрения период: с одной стороны, все без исключения жители Западной Европы, похоже, считали, что капитализм на последнем издыхании, самом последнем, и буквально дышит на ладан, с другой – ультралевым партиям не удавалось соблазнить никого, кроме своей всегдашней клиентуры, всяких там злобных мазохистов. Словно пелена пепла обволокла умы.
Они посвятили несколько минут обсуждению ситуации на арт-рынке, если вдуматься, довольно параноидальной. Многие эксперты полагали, что период лихорадочной активности сменится затишьем и рынок будет медленно и плавно расти в нормальном ритме; некоторые даже предсказывали, что вложения в искусство станут этакой тихой гаванью для инвесторов; они ошиблись. «Тихим гаваням пришел конец» – так недавно Financial Times озаглавила редакционную статью; сделки в области искусства стали еще более нервными, сумбурными и лихорадочными, котировки росли и падали в мгновенье ока, и ArtPrice приходилось составлять новый рейтинг каждую неделю. Они выпили еще по бокалу и еще. – Я могу найти покупателя, – наконец выдавил из себя Франц. – Не сразу, ясное дело. При твоем уровне цен не всякий готов…