Я прекрасно помнил продолжение: двум смертным, «когда они лежат вместе», является Гефест-кузнец и предлагает их сплавить и срастить воедино,
«и тогда из двух человек станет один, и, покуда вы живы, вы будете жить одной общей жизнью, а когда вы умрёте, в Аиде будет один мертвец вместо двух, ибо умрёте вы общей смертью».
Особенно мне врезались в память последние фразы:
«Причина этому та, что такова была изначальная наша природа и мы составляли нечто целостное. Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней». [86]
Именно эта книга отравила сперва западный мир, а потом и все человечество, научила его презирать свой удел — удел разумного животного, — внушила ему мечту, от которой оно безуспешно пыталось избавиться на протяжении двух тысячелетий. Даже христианство, даже сам апостол Павел не смогли противиться этой силе и склонились перед нею.
«И будут двое одна плоть; тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви». [87]
Во всех человеческих рассказах о себе, вплоть до самых последних, звучит неистребимая ностальгия по ней. Когда я хотел снова свернуть бумажный обрывок, он рассыпался у меня в руках; я завернул крышку тубы, положил её обратно на землю. Прежде чем пуститься в путь, я в последний раз подумал о Марии23, о её человеческой, такой ещё человеческой природе, воскресил в памяти образ её тела, которое уже никогда не познаю. И внезапно с тревогой понял, что если нашёл её сообщение, значит, кто-то из нас двоих, безусловно, сбился с пути.
На белой однообразной поверхности не было никаких ориентиров, оставалось лишь солнце: быстро оценив положение своей тени, я понял, что действительно забрал слишком далеко к западу; теперь следовало двигаться точно на юг. Я не пил уже два дня и не мог больше питаться, минутная рассеянность грозила стать для меня роковой. По правде говоря, я уже не так сильно страдал, болевой сигнал притупился, но меня охватила огромная усталость. Инстинкт самосохранения у неолюдей не исчез, просто стал более умеренным; некоторое время я следил, как он борется во мне с усталостью, зная, что в конце концов сумеет её одолеть. И медленно двинулся дальше на юг.
Я шёл весь день и всю следующую ночь, ориентируясь по звёздам. Лишь через три дня, на рассвете, я заметил облака. Их шелковистая поверхность казалась просто дымкой на горизонте, зыбким маревом света; вначале я решил, что это мираж, но, подойдя ближе, стал отчётливее различать красивые матово-белые клубы, отделённые друг от друга тонкими, странно неподвижными волютами. К полудню я вошёл в слой облачности, и передо мной открылось море. Я достиг конечной цели своего путешествия.
По правде говоря, пейзаж, представший моему взору, нисколько не походил на океан, каким его знали люди; это была вереница небольших озёр и болот с почти стоячей водой, разделённых песчаными косами; все вокруг плавало в лёгком, ровном, жемчужном свете. У меня не осталось сил бежать, и я, шатаясь, побрёл к источнику жизни. Процентное содержание минералов в первых, неглубоких болотцах было очень низким; но все моё тело благодарно распахнулось навстречу солёной ванне, по мне, с ног до головы, словно прошла живительная, питающая волна. Я понимал, даже почти чувствовал явления, происходящие во мне: вот нормализуется осмотическое давление, вновь начинают действовать метаболические цепочки, производящие АТФ, необходимый для функционирования мускулатуры, а также протеины и жирные кислоты, необходимые для клеточной регенерации. Это было как продолжение сна после горького пробуждения, как удовлетворённый вздох механизма.
Спустя два часа я поднялся, уже немного восстановив силы; воздух и вода имели одинаковую температуру, по-видимому, близкую к 37°С, поскольку я не ощущал ни холода, ни тепла; свет был ярким, но не слепил. В песке между болотцами образовалось множество неглубоких рытвин, похожих на небольшие могилы. Я улёгся в одну из них; от песка шло бархатистое тепло. Тогда я окончательно понял, что смогу жить здесь и дни мои будут долгими. Долгота дня равнялась долготе ночи, и тот и другая продолжались по двенадцать часов, и я почему-то чувствовал, что так будет весь год, что в результате астрономических изменений, случившихся во времена Великой Засухи, здесь возникла зона, где нет времён года, где навеки настала поздняя весна.
Довольно скоро я утратил привычку спать в определённые часы; я спал по часу или два, и днём и ночью, когда начинал испытывать неосознанное, беспричинное желание забиться в одну из песчаных рытвин. Вокруг не было никаких следов жизни, ни растительной, ни животной. Вообще какие-либо ориентиры на местности попадались редко: сколько хватало глаз, повсюду тянулись песчаные полосы, озерца и болота разного размера. Небо обычно скрывалось за плотным слоем испарений; однако облака не стояли неподвижно, они двигались, только очень медленно. Иногда между клубами возникал просвет, и в нём виднелось солнце или звезды; никаких иных перемен в ходе дней не происходило; мироздание пребывало словно в коконе, или в стазе, довольно близком к архетипическому представлению о вечности. Как и все неолюди, я не ведал скуки: моё отрешённое, зыбкое сознание питалось обрывками воспоминаний и бесцельными грёзами. Но во мне не было ни радости, ни даже истинного покоя; несчастье заложено уже в самом факте существования. Добровольно покинув цикл возрождений и смертей, я направлялся к простому небытию, к чистому отсутствию содержания. Лишь Грядущим удастся, быть может, достичь царства бесчисленных потенциалов.
В следующие недели я стал продвигаться в глубь своих новых владений. Я заметил, что в южном направлении величина прудов и озёр возрастала, а на некоторых из них даже наблюдались слабые явления, схожие с приливом; однако озера все ещё оставались неглубокими, я мог доплыть до середины в полной уверенности, что без труда вернусь обратно на песчаную косу. Нигде по-прежнему не было видно никаких следов жизни. Мне смутно помнилось, что она возникла в очень специфических условиях, когда атмосфера, вследствие бурной вулканической активности на начальном этапе развития Земли, оказалась насыщена аммонием и метаном, и что повторение этого процесса на той же планете маловероятно. Но даже если органическая жизнь возродится, она в любом случае останется заложницей условий, предопределённых законами термодинамики, а значит, сможет всего лишь воспроизводить прежние схемы: появление отдельных особей, хищничество, выборочную передачу генетического кода; ничего нового от неё ожидать не приходилось. Согласно некоторым гипотезам, время органических форм истекло: Грядущие будут существами кремниевыми, а их цивилизация будет строиться путём постепенно усложняющегося объединения когнитивных процессоров и ячеек памяти; работы Пирса, не выходящие за рамки формальной логики, не позволяют ни подтвердить, ни опровергнуть эту гипотезу.
Так или иначе в зоне, где я находился, не мог бы обитать никто, кроме неолюдей; организм дикаря никогда бы не выдержал совершенного мною перехода. Теперь я без всякой радости, даже с некоторым замешательством смотрел на перспективу встретить кого-либо из себе подобных. Гибель Фокса и переход через Великий Серый Простор внутренне иссушили меня; я больше не ощущал в себе никаких желаний, и в первую очередь описанного Спинозой желания пребывать в своём бытии; мне только было жаль, что мир переживёт меня. Тщета мира, наглядно проявившаяся уже в рассказе о жизни Даниеля, отныне стала для меня неприемлемой; я не видел в нём ничего, кроме унылой пустоты, лишённой потенциалов и возможностей, недоступной для любого света.