– Лезь назад, сучара! Тут и без тебя дышать нечем!
В глубине хаты раздались две увесистые оплеухи. Оттуда то и дело доносились хрипы, стоны, какая-то возня, приглушенные вскрики. Кто-то отчаянно чесался, кто-то звонко хлестал ладонью по голому телу, кто-то всхлипывал во сне или наяву. Вольф понимал: происходить там может все, что угодно. Кого-то могут офоршмачить [39] , опетушить или вовсе заделать вчистую [40] : задушить подушкой или вогнать в ухо тонкую острую заточку. Потапыч говорил, что зэков актируют без вскрытия и обычных формальностей.
И с ним тоже могут сделать что угодно – или оскорбленный Зубач по своей инициативе, или кто-то из торпед по приказу смотрящего. Ибо демонстративное признание Каликом Расписного и явно выраженное расположение к нему ничего не значат – очень часто именно так усыпляют бдительность намеченной жертвы… С этой мыслью Вольф провалился в тяжелое, тревожное забытье.
* * *
– Встать! – Резкая команда ворвалась в одурманенное сознание, и Вольф мгновенно вскочил, не дожидаясь второй ее части, какой бы она ни была: «Смирно!», «Становись!», «Боевая тревога!».
– К стене! Живо к стене, я сказал!
Таких команд он отродясь не слышал. Мерзкий сон продолжался и наяву, преисподняя никуда не делась, только, кроме постоянных обитателей, в ней появились коренастые прапорщики с резиновыми палками на изготовку.
– К стене! – Литая резина смачно влипла в чью-то спину.
– Зря ты так, начальник, – прерывисто откашлялся пострадавший зэк. – Где тут стена? К ней из-за шконок не подойдешь!
– Значит, к шконке становись! И закрой варежку, а то еще врежу!
Четверо прапорщиков были безоружны, навались вся хата – задавят вмиг. Но они об этом не думали, обращаясь с зэками, как привыкшие к хищникам дрессировщики. Возможно, уверенность в своем превосходстве и придавала им силу. Но у Вольфа мелькнула мысль, что сторожить загнанных в клетку зверей – это одно, а ловить их на воле – совсем другое. Да и здесь нельзя расслабляться, если хевра взбунтуется…
Но бунтовать никто не думал. Серая арестантская масса покорно выстроилась вдоль кроватей. И Меченый стал, и Катала, и Калик… В камеру зашел невысокий, кряжистый подполковник в форменной зеленой рубахе с распахнутым воротом и закатанными по локоть рукавами. Державшиеся чуть сзади капитан и старший лейтенант парились в полной форме – с галстуками и длинными рукавами.
– Бля, щас Дуболом даст просраться! – угрюмо процедил Зубач.
– Ну, кто его заделал? – обыденно спросил подполковник. У него была красная физиономия выпивохи, однако от коренастой фигуры веяло уверенностью и животной силой. Биологическая волна была так сильна, что даже Волк ощутил чувство беспокойства.
– Сам он, гражданин начальник. – Маленький лупоглазый Лубок для убедительности прижал одну руку к груди, а второй показал куда-то в сторону параши. – Захрипел и помер. Тут же кислорода совсем нет…
Высунувшись из строя и проследив за пальцем Лубка, Вольф увидел распростертого на полу Ероху.
– Карцер, пять суток! – прежним обыденным тоном распорядился начальник. – Кому тут еще кислорода не хватает?
Прапорщик сноровисто выволок Лубка в коридор. Больше желающих жаловаться не находилось.
– Убрать! – подполковник брезгливо взмахнул рукой. Два прапора за руки и за ноги потащили мертвеца к двери. Провисающий зад Ерохи волочился по полу и потому зацепился за порог камеры. Так, экономя силы, солдаты-первогодки таскают на кухне мешки с картошкой.
– Где его вещи? – поинтересовался капитан.
–.Какие там вещи – хер да клещи! – отозвался Меченый. – Пустой он был, как турецкий барабан.
– Поговори мне! – рявкнул Дуболом. Меченый замолчал. – Кто отвечает за хату? – спросил Дуболом, проходя вдоль строя почтительно окаменевших зэков.
– Ну, я, – после короткой паузы отозвался Калик.
– Как положено отвечай! – рявкнул подполковник. – Или научить?!
– Осужденный Калитин, статья 146, часть вторая [41] , срок шесть лет!
– Так вот, гусь лапчатый… – Дуболом подошел к смотрящему вплотную и впился в него гипнотизирующим взглядом. – Если эксперт скажет, что его замочили, я с тебя шкуру спущу и голым в карцер запущу! Там ты у меня и сгниешь! Ты понял?
– Понятно говоришь, хозяин. Только не трогал его никто. Сам копыта отбросил.
Калик хотя и старался вести себя как обычно – высокомерно и властно, это у него плохо получалось. Когда он и Дуболом стояли лицом к лицу, сразу было ясно, кто здесь держит масть [42] .
– Что-то ты у меня задержался, все под больного косишь, – недобро улыбнулся начальник. – Следующим этапом пойдешь на Владимир! А пока наведи порядок в хате! Завтра проверю, если свинюшник останется – дам веник и самого мести заставлю!
У Калика вздулись желваки, но он смолчал. А значит, проявил слабость. Поняли это не все – только опытные арестанты. Расписной, которому Потапыч несколько месяцев вбивал в голову законы зоны, тоже понял. Они обменялись взглядами с Мордой – парнем, который просил обратный билет в юность. Тот едва заметно презрительно усмехнулся, и Расписной согласно кивнул.
За завтраком они оказались рядом. Блаткомитет неторопливо жевал сало и колбасу, все остальные звенели алюминиевыми мисками с жидкой пшенкой. Миски имели такой отвратительный, жирный и липкий вид, что об их содержимом не хотелось даже думать. Места за столом не хватало, многим приходилось устраиваться на шконках или быстро лакать еду стоя.
– Машке с Веркой хату вымыть! – бросил в пространство Калик. Он был мрачен и очень озабочен. – А Шкет пусть коней прогонит. И Хорька ко мне!
– Щас сделаем, – кивнул Меченый.
– Слышь, Расписной, а как там, где перхоти нет? – спросил Морда, расчесывая волдырь на руке. – Кто по хате дежурит, кто убирает, кто чифир готовит?
Вольф усмехнулся.
– Дошло? В том-то и весь расчет! Паханы без шестерок не могут. Когда в хате собираются одни бугры, они начинают друг друга за глотку брать. Кто круче – тот наверху остается, остальные – в осадок…
Морда покрутил головой:
– Да-а-а… Менты всякое придумывали. В Коми, на волчьей зоне, брали человек десять из отрицаловки, пятерых сажали в железную цистерну, а пятерых оставляли снаружи с кувалдами. Мороз за сорок, теплой одежды нет. Одни греются, долбят кувалдами изо всех сил, другие от холода и грохота с ума сходят… Потом меняются, а через два часа все десять лежат пластом. Но это гадство еще похлеще…