Хозяин с благодарностью посмотрел на Мамеда и пожаловался, словно растерянный ребенок:
– Я не знаю, что делать.
– И ты хочешь совета от меня? – удивился араб.
– Я не знаю, – нахмурился хозяин. – Все идет не так. Я мог спорить с Макбарреном, но не с его обезглавленным войском.
– Пока это войско подчиняется тебе, хозяин, – араб выглядел необычайно задумчивым.
– Не надо лести, Мамед, – обозлился старик. – Они мне не подчиняются. Они выжидают. В Белый дом уже давно ушел подробный отчет о происшедшем. И сейчас сотни высокооплачиваемых аналитиков просчитывают каждый вариант наших действий и возможные варианты последующего развития событий. И то, что мы бездействуем, ставит их в тупик. Потому все еще тянется это ожидание. Но стоит нам хоть пальцем шевельнуть, сразу последует реакция.
Хозяин замолчал. Араб не ответил, молча покусывал губу. Президент попытался затянуться, чтобы сгладить паузу, но трубка погасла, так и не дождавшись окончания пламенной речи хозяина.
Что делать, говорить с Вячеславом? Это значит объяснить ему, что он надежда и опора бывшего правителя. Хорошо, пусть так, только не факт, что этот парень поймет его. Ведь он шел сюда за ответами, а получил новые вопросы.
Тогда надо объяснить ему все. Хозяин чиркнул спичкой, запыхтел, раскуривая потухшую трубку. Табак начал тлеть, и он резко взмахнул рукой. Спичка потухла почти у самых пальцев, испустив легкий, странно пахнущий дымок. Когда-то в детстве ему нравилось нюхать такой дымок – молниеносный и потому особенно приятный. Он всегда нюхал, когда мама тушила спичку или свечку.
Дым пополз с новой силой, араб снова закашлялся, но молчал.
Если он сейчас пойдет к этому Славе и расскажет ему все… ну почти все. Ведь тот может не понять, не принять. А если не пойдет и не расскажет…
Сутки прошли. Макбаррен мертв, его солдатня затаилась и ждет. Долго она будет ждать еще или нет, такой вопрос даже не стоит. В любом случае, с каждой минутой ждать они будут все меньше и меньше. Время уходит.
А Слава сидит взаперти со своими мыслями. И Ленка сидит взаперти со своими мыслями. Господи, откуда она вообще взялась, ведь он ее похоронил давно. Заново родившаяся дочь, взрослая дочь. Дочь-проститутка. С другой стороны, когда сбежала из дому, она была совсем еще девчонкой, ей надо было как-то выжить. А чем она еще могла себя прокормить, если больше ничего не умела? Правда, этого она тогда еще тоже не умела толком, должно быть, но маленькие девочки всегда найдут клиентов.
Хозяин почувствовал подступающую ярость. Ярость от всего: оттого, что его дочь занималась проституцией, оттого, что теперь спутала все планы, оттого, что сам он похоронив единожды дочь в душе, сейчас воскресил ее, вместо того чтобы вычеркнуть эту проститутку из схемы, в которой ей места не было, так же как не было места сутенеру и автоматчице, которых разметало гранатой во втором бараке.
Но вместе с тем это была не какая-то шлюшка, а дочь. Его вернувшаяся дочь…
– Папа! – пронеслось в голове из такого далекого вчерашнего дня.
– Леночка? – его собственный хриплый голос. Узнавание. Удивление. Радость. Страх. Паника.
– What does she say? – акцент какого-то отдаленного штата. Незнакомый акцент.
– Daddy…
И тишина.
– Мамед, – позвал он, вырываясь из плена мыслей и воспоминаний.
– Да, хозяин.
– Ты отвел к ней шута?
– Да, хозяин.
– Хорошо.
«Old Dublin» показался вдруг горьким и тошнотворным, хозяин закашлялся и положил трубку на маленький журнальный столик. В горле першило, и он долго еще пытался прокашляться. Не получилось, хоть перхал до тошноты, до слез.
– Что мне делать, Мамед? – хрипло спросил араба, утирая выступившие от кашля слезы.
– Ты ждешь от меня решения, хозяин, – мрачно произнес араб, – но его не будет. Это только твое решение. Для тебя, твоей земли, твоей страны это возможно единственный выход из ситуации. Но последствия… Нет, хозяин, я буду тебе служить, но я не буду за тебя решать.
Эл снова проснулась в ужасе. Сердце колотилось безумно, в горле застрял крик, а в душе боль и отчаяние. Ей снова снилось кровавое море и Анри с Жанной. А еще бритоголовый Борик и религиозный фанатик в капюшоне, который под капюшоном оказался мертвым негром. И она снова звала на помощь, а вместо помощи появились папа и Слава. Они весело танцевали канкан и пели «ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй, убили негра». И кровавый прибой хлюпал у них под ногами. А потом что-то хрустнуло, и Эл поняла, что это отец наступил на торчащий из песка детский череп. Но отец этого даже не заметил, и они с беспредельщиком продолжали паясничать, и…
И Эл проснулась.
Рядом тихо сидел Вася и тренькал струнами. Бездумно, издавая странные, то сливающиеся в один, то, наоборот, резко диссонирующие звуки.
Она попыталась усесться поудобнее и бард тут же перестал мучить гитару, уставился на нее своими иконописными безумными глазами.
– Дочь разбойника проснулась, – весело сообщил он. – Вас порадовать новой песней, сударыня? О ком хотите послушать на этот раз?
Эл поморщилась.
– У тебя это балагурство в крови, что ли? Ты всегда шутом был?
– Нет, – Вася безумно уставился на нее, словно бы увидел впервые. – Раньше я был ученым. Я был большим ученым. А потом батька-президент объявил анархию, а потом по приказу батьки-президента меня закрыли в лаборатории и заставили делать такое, чего делать нельзя.
Вася со всей дури ударил по струнам. Гитара закричала, словно женщина, которой сильно и не заслуженно смазал по лицу человек настолько близкий, что подобное с его стороны казалось вовсе невозможным.
– А потом, – голос его теперь не хрипел, а истерично дрожал, как у плачущей бабы. – Я делал то, чего делать нельзя. Мне надо было кормить жену и детей, а эти, которым указывал батька-президент, хотели, чтобы я изобрел эту страшную вещь. И я изобрел.
Эл стало страшно. Он сумасшедший, он невменяем. Вдруг бросится.
Вася снова резко звезданул по струнам.
– А потом я отказался продолжать. А они угрожали. А я попытался сбежать. А они меня поймали, – голос его звучал все громче и истеричнее, пока не оборвался на какой-то заоблачно высокой ноте.
Надо позвать на помощь, мелькнуло в голове. Но Вася заговорил вдруг совсем тихо и спокойно, словно бы другой человек. Словно сам только что сидел и спокойно слушал чужую истерику, а теперь с тем же спокойствием констатирует факты имевшие место давно и вовсе не в его жизни.
– А потом они убили мою жену и моих детей. Младшему было шесть лет. Ему теперь всегда будет шесть лет. А меня забрал к себе батька-президент. Он мне объяснил, что я шут гороховый, а не ученый, и сам все испортил. Вот теперь я шут гороховый при батьке-президенте. Сперва на мое шутовство сердились, а потом привыкли. Теперь я шут. Шут!