Наверное, так же говорил полоумный Шикльгрубер или пыхающий трубкой безумный Джугашвили. Именно так, ярко, пламенно. Не важно, что, главное – как! А этот ублюдок умел говорить так, что каждый слушатель мог выцепить из его речи что-то, задевающее за живое именно его. И каждый, не понимая толком о чем речь, ощущал, что, в общем-то, все это правильно. Тем более что беспредельщик вдохнул в них ту уверенность в себе, которой они в данный момент были практически лишены.

«Вместе вы сила, – говорил Вячеслав. – Поднимем Россию с колен, выкинем захватчиков, покажем, что мы великая держава. Сегодня нам нечего делить. Нас стравливали друг с другом долгие годы, чтобы уничтожить. Сегодня это ясно каждому. Так давайте встанем стеной на защиту родины. У нас есть только один шанс выжить, и его нельзя упустить».

Он еще много говорил. Коротко, рублено, срываясь на лозунги. А они слушали его, и глаза их загорались от осознания того, что кто-то поставил их раком и долго драл, как последнюю шлюху, а сейчас время показать зубы и наказать того, кто посмел совершить с ними такое.

Она слушала и содрогалась от понимания того, что это начало краха. Самое умное тогда было бы взять нож для бумаг и полоснуть ему по горлу. Нож достаточно острый, он не ждал от нее такого, поэтому шанс покончить с этим раз и навсегда был достаточно велик. Но сил у нее на это уже не было. Она молча слушала, а потом так же молча, давясь бессильными слезами, пошла к двери из своего кабинета, который теперь стал вдруг в одночасье чужим.

Воспоминания отхлынули, как морская волна. Она уперлась в стену. Тупик, конец коридора. За мыслями не заметила, как прошла мимо комнат, в которых расположился бывший.

Юлия грустно посмотрела на стену, там в массивной золоченой раме висел приличных размеров холст. Море, горы, тающий в тумане парусник, лазурное небо… И выпирающие из этого неба неуместной геометрией огромные потрескавшиеся бревна. Гравировка внизу рамы гласила: «Ю. Немцев „Вторжение“».

«Очень к месту», – подумалось вдруг. Именно вторжение. Именно. Неизвестно кто, неизвестно как, неизвестно зачем и откуда порвал ткань бытия и втиснулся со своим суконным рылом. И мозолит глаз, как потрескавшееся полено в чистом небе.

«Странно, – перескочила мысль, – отчего я раньше не видела этой картины?»

4

В комнате стоял густой полумрак. Свет шел только с улицы, но сколько того света может прорваться сквозь плотно зашторенные окна. Легкий ароматный туман неспешно полз от кресла, в котором сидел хозяин.

– И что дальше? – Лолос араба звучал тихо, словно того здесь вовсе не было, словно только отзвук его голоса долетал из оброненной где-то посреди комнаты трубки телефона.

Впрочем, и видно Мамеда тоже не было. Он сидел в дальнем углу комнаты, на полу между стеной и диваном, и его темный силуэт терялся в притаившихся в углу тенях.

Хозяин пыхнул трубкой, продолжая смотреть на зашторенное окно, даже головы не повернул.

– А дальше, дорогой мой, я уйду со сцены, останется только наш Слава и те, кто за ним пойдут. Надеюсь, ты поможешь ему не меньше, чем мне, Мамед.

– Я не стану ему помогать, хозяин, – тихо отозвался араб.

Бывший президент повернулся и пристально вгляделся в мрачный закуток между стеной и диваном. Араб не шевелился, если не знать, что он там сидит на холодном пыльном полу, то и не заметишь никогда в жизни.

– А если я тебя очень попрошу об этом? – с нажимом произнес хозяин.

– Я все равно не стану ему помогать.

– Но ты же поклялся в верности.

– Я клялся в верности тебе, хозяин, – араб поднялся с пола, черным силуэтом возвысившись над диваном, и сел на подлокотник. – Тебе я верен. Но больше никому служить я не стану. Тем более ему.

– Почему?

– Потому что он – зло.

– А американцы не зло? А эта… мировая общественность?

Араб улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами. Интересно, у темнокожих действительно такие белые зубы, или это только на контрасте так смотрится?

– Хозяин, не будь наивнее, чем есть. Мировая общественность к злу вообще никакого отношения не имеет. А американцы… Представь себе пшеничное поле.

Араб замолчал, словно давая возможность представить себе колышущиеся на ветру налитые солнцем злаки.

– Ну, – поторопил хозяин.

– Для этого поля светит солнце, льет дождь – это добро. Добром может быть всякое, как и злом. Вот выберем из всего возможного зла два варианта. Представь себе нашествие саранчи. Это зло?

– Зло.

– Это зло – твои американцы. А теперь представь себе пожар. Мощный пожар, который сожжет и поле, и соседнюю деревеньку, и дальний лес. Это уже другое зло. И это зло – твой Слава. Думаешь, это правильно?

– Что именно? – президент мрачнел на глазах, трубкой пыхал все чаще.

– Сжигать поле, лес, деревню, для того чтобы уничтожить саранчу?

– Но ведь пожаром можно управлять.

– Нет, этим пожаром управлять нельзя. Ты бросил спичку на поле, хозяин, ее огонек раздуло ветром, сейчас поле уже загорелось. Пожар можно пока потушить. На него можно не обратить внимание, и, если повезет, он утихнет сам. Ты же предлагаешь мне взять канистру с бензином и пойти подлить его в огонь. Я не стану этого делать, хозяин.

– Ты мог его остановить, – произнес бывший в воздух.

– Ты бы мне не позволил.

– Ты мог остановить меня.

– Нет. Я дал тебе клятву верности.

– Оставь это, Мамед, – хозяин скривился, словно в трубку вместо табака набили волос, а он этим крепко затянулся. – Какая верность? Какие клятвы? Тем более в нашем мире и в политике.

Араб долго молчал, смотрел на того человека, которому был обязан жизнью матери. Ничтожное существо, костное и трусливое одновременно, боящееся всего и потому безумно жестокое, стоит только получить реальную силу. Заяц с гранатометом, брошенный в волчью стаю и мстящий за весь тот страх, в котором его всю жизнь держали волки.

– Хозяин, единственное, что у каждого из нас есть своего в этом мире, – это слово. Я с уважением отношусь к своему слову. Это слабость моя и в этом же моя сила. А политика… Что мне до детей шакала, которые усердно лезут вверх по белой лестнице, не замечая, что оставляют на ней грязные следы. Я верен тебе. Всегда. Но я люблю мир, люблю солнце, люблю ветер, люблю поле с золотой пшеницей. Если ты говоришь, что полю лучше сгореть, чем быть сожранным саранчой, я повинуюсь. Но не заставляй меня поклоняться огню. У меня другие боги, другие пророки. И я…

В дверь резко постучали. Араб замолк не договорив. Словно тень соскользнул с подлокотника и уселся на пол между стеной и диваном. Хозяин выпустил облачко дыма.

– Не заперто.

5

Юлия распахнула дверь. В комнате стоял едкий сизый дым, окна задернуты плотными занавесями. Хоть бы проветрил, подумала гарант конституции и закашлялась. Дым драл легкие, заставлял кашлять, пытаясь вывернуть желудок наизнанку. Господи, как он это курит…