— Ну, ты совсем не изменился, покойничек! — сказал Ахмет. — Совсем такой же.
— А ты возмужал, — сказал Андрей.
— Правильная формулировка, — сказал Ахмет.
Он отпустил усы, на голове у него была низко сидящая небольшая каракулевая папаха, в углах глаз и губ обнаружились первые морщинки — возможно, не от возраста, а от жизни на свежем воздухе, под ветром и дождем.
— Мне сказали, что ты приходил, — сказал Ахмет. — Только я не смог в тот же день тебя найти. Занят был. Не сердись.
— За что я могу на тебя сердиться? — Андрей был рад, что увидел Ахмета и тот тоже обрадовался.
— Ты в глубине души думаешь, что, когда ты, белая кость и голубая кровь, свистнешь, татарские мальчишки должны бежать с кувшинами мыть тебе ноги, — не отрицай, не спорь! Я люблю страдать от унижений.
— Как ты меня нашел?
— Мне вчера сказали, что ты отправился в Симферополь. Я послал туда телеграмму, и мне ответили, что утром тебя видели у Марии Павловны в доме.
— Я все забываю, что мы живем в двадцатом веке.
— А где ты пропадал столько времени?
— Далеко, — сказал Андрей. — Потом расскажу.
— А как Лидочка?
— Она должна сюда приехать. Я буду ждать. Только я не знаю точно, когда она приедет.
— Вряд ли тебе разумно ждать на виду у всех. Обвинений с тебя никто не снимал.
— Знаю, Ахмет. Наверное, мне следует пожить в деревне неподалеку от Ялты. Ты сможешь достать квартиру? Деньги у меня есть.
— Деньги — не проблема, — сказал Ахмет. — Мы, разбойники, их не считаем и храним в пещере в сундуках. Слышал, наверное?
— С каких пор ты разбойник?
— Я тебя сейчас в мою сторожку отвезу, — сказал Ахмет. — Есть у меня в лесу под Ялтой такое убежище.
Они ехали по яйле, свежий ветер пригибал молодую траву, небо стало громадным. Скоро начнется спуск к Ялте.
— Но мне надо каждый день приходить на место встречи с Лидочкой. Я думаю, что она со дня на день должна здесь появиться.
— Если разок не придешь, я своего аскера пришлю.
— А что расскажешь о себе? — спросил Андрей.
— Тебя в самом деле интересует, чем я занимаюсь?
— Ты мне предложил пожить с тобой. Я тебе благодарен, но могу же знать — кто ты, мой хозяин, кто твои друзья и враги. Ведь мне достаются и те и другие.
— Разумно. Тогда слушай. Никакой я не бандит. И не убийца. Но власти меня не любят. Любые власти.
— А кто же тебя любит?
— Мои люди.
— Это очень похоже на бандита. Самого обыкновенного, — сказал Андрей. — Даже Робин Гуда любило хотя бы местное население.
— Вот именно, — обрадовался Ахмет. — Я забыл, как его звали, а спрашивать неудобно. Я — Робин Гуд Ялтинский.
Пролетка резво покатилась по вьющейся в сосновом лесу дороге к Ялте.
— Продолжай, — сказал Андрей, хватаясь за край разогнавшейся пролетки, чтобы не свалиться под откос.
— Я борец за свободу, — сказал Ахмет, — и не смейся! Я ушел в лес, чтобы добиваться справедливости, чтобы вернуть Крым тем, кто его всегда населял.
— Сарматам или скифам? — спросил Андрей.
— Твоя острота попала мимо цели, — сказал Ахмет. Он не смотрел на Андрея — глядел вперед, говорил тихо, медленно, словно подстраиваясь под мерный скрип колес. — Во мне течет скифская и сарматская кровь. Во мне есть кровь греков и турок — я не знаю, из какого сплава Аллах выковал мой народ, но мы недаром не раз и не два брали штурмом твою Москву.
— А теперь ты хочешь взять штурмом Симферополь?
— Я не сержусь на тебя, Андрей, — сказал Ахмет, — потому что ты мой друг.
— А когда захватишь власть, поставишь меня к стенке!
— Мы никого не хотим ставить к стенке. Мы хотим только своей власти на своей земле, своей религии, своего права.
— Кто тебе запрещает ходить в мечеть?
— Мне не надо запрещать или разрешать. Это решаю я сам.
— Мне кажется, все это несерьезно.
— Ты провел эти годы где-то в холодильнике! — возмутился наконец Ахмет. — Неужели ты не видишь, что ваша дряхлая Римская империя разваливается?! Это же, как говорил Лермонтов, страна рабов, страна господ. В ней не только сильный и богатый угнетает слабого, но и один избранный судьбой народ измывается над прочими, малыми народами! И этому пришел конец. Завтра империи не будет.
— Значит, ты собрал отряд Робин оглы Гуда и отправился освобождать свою страну?
— Мой отряд — не единственный. Мы — зародыш будущей армии. Судьбу страны решит народ, Учредительное собрание.
— И здесь тоже Учредительное собрание? Может, и хана подыщете?
— Андрей, я знаю, что ты не хочешь меня обижать, но ты все время обижаешь, потому что ты русский и тебе вроде бы можно иметь все то, чего другие не имеют. И потом спрашивать так, свысока: «А зачем тебе свобода, бедный ребенок?»
— А зачем? — упрямо повторил Андрей. — Раньше тобой правили из Петербурга, издалека, а вместо господ далеких вы хотите посадить себе на шею своих, местных — так они будут похуже петербургских. Поглупее.
— С этим тоже можно поспорить, — сказал Ахмет. — У нас общая история, общий язык, главное — общая вера. А тебе я напомню — зачем вы, русские, устраивали битву на Куликовом поле? Хотели вместо господ далеких, ордынских, посадить себе на шею своих?
— Все, сдаюсь! — засмеялся Андрей. — Ты победил меня формальной логикой. По тебе Сорбонна плачет.
— Мы будем посылать наших детей в Сорбонну, — сказал Ахмет.
С каждой минутой воздух становился теплее и влажнее. Пахло морем. Все чаще на дороге встречались прохожие, большей частью татары из деревень, что были расположены вдоль дороги и над Ялтой, где разводили виноград и пасли овец.
— Ты думаешь, что судьба империи тревожна? — спросил Андрей.
— Я уверен. Ты не представляешь, что творится в других местах. Я знаю, что Грузия и Армения готовы отложиться, что независимости требуют Польша и Финляндия, Эстляндия и Курляндия.
— Бред какой-то! — в сердцах воскликнул Андрей. — Эстляндская республика! Ты знаешь, я не шовинист и не черносотенец, но скажи, пожалуйста, чем будет заниматься Эстляндская республика? Молоко в Петроград на продажу возить?
Но получилось не смешно, потому что Ахмет не поддержал Андрея, а Андрей вдруг понял непоправимую истину: Ахмет стал старше его. На три года старше. Еще вчера они были одногодки, а теперь, оказывается, Ахмет прожил почти три года лишних. Прожил в спорах, может быть, лишениях и опасностях…
— Ты в тюрьме сидел? — спросил Андрей.
— Недолго, — сказал Ахмет, — четыре месяца. Меня революция освободила.