— Честное слово, я не вижу оснований, — сказал Андрей. — Ведь революция уничтожает только своих врагов.
— Революция сама решает, кто ее враг, а кто нет, — сказал Оспенский. — Дети аристократов, погибшие в Париже, не замышляли дурного.
— А вы меня забавляете, капитан, — сказал Елисей, дергая за длинный, торчащий, как у Дон Кихота, ус. — В отличие от других вы ведете себя спокойно и даже позволяете себе спать, хотя кому нужен сон на пороге вечности?
— А я рассчитываю на счастливый поворот событий, — сказал Оспенский, — на мою фортуну. Ведь она оградила меня от смерти вчера — почему бы ей не расщедриться и нынче? Я вам скажу: террор недолговечен. Он нажирается своими изобретателями.
— А во Франции? — вмешался Андрей. — Там года три убивали!
— А опричники? — сказал Елисей. — Это же годы и годы!
— Разрешите возразить вам, господа, — сказал Оспенский, — вы говорите о политике террора — о сознательной и организованной кампании устрашения. Но сейчас мы имеем дело с банальным разбоем, с погромом. Когда все перины вспороты и бабы изнасилованы, наступает отрезвление. По моим расчетам, оно наступит уже сегодня. На кораблях и в городе есть разумные силы.
Елисей стал серьезным. Даже голос звучал иначе, без смешка и попыток развлечь собеседника.
— Мне кажется, — сказал он, — что мы имеем дело с опричниной. С тем явлением, которое вы назвали организованной кампанией устрашения.
— За такой кампанией кто-то должен стоять.
— Вот именно.
— Так назовите мне эту силу! Адмирал Немитц и Морской штаб?
— Адмирал Немитц уже бежал из Севастополя.
— Значит, вы хотите сказать, что это татары?
— Татары не имеют никакого влияния на солдат и матросов, да и не хотят на них влиять.
— Совет?
— Уже теплее, — сказал Елисей. — Но сдвиньтесь еще левее.
— Украинская Рада?
— Опять холоднее, — сказал Елисей.
— Не томите меня, — сказал Оспенский. — Что за дьявольская сила стоит за погромом?
— Это большевики, — сказал Елисей.
— Какие еще большевики? — не понял Оспенский.
— Это часть партии эсдеков, — пояснил Андрей. — Они взяли власть в Петрограде.
— Так бы вы сразу и говорили! — сказал Оспенский.
Вспышка спора, затем какая-то возня возникла в другом конце камеры. Гулкий голос матерился и грозил всех вывести на чистую воду. Разговор, который вели рядом Оспенский и Елисей Евсеевич, вполне мог и должен был состояться в гостиной или на веранде, а не в сыром, пропахшем мочой темном погребе. Надо потереть глаза, тогда все это кончится и окажется сном. Незаметно для окружающих Андрей ударил себя по виску — отдалось в голове, но ничего не исчезло. Лишь Елисей Евсеевич бубнил:
— Расскажите мне, как еще большевикам взять власть, если даже после переворота, организованного ими в Петрограде, после того, как они провозгласили себя законной властью, находятся люди вроде нашего сокамерника господина Оспенского, которые утверждают, что и названия такого не слыхали.
— Простите, я так далек от современной политики, — сказал Оспенский извиняющимся тоном.
— Фамилию Романовых вы знали даже без политики. А что вам говорит фамилия Троцкий? А фамилия Зиновьев?
— Ничего.
— А заговорит, — убежденно сказал Елисей Евсеевич. — Скоро заговорит, если вы переживете эту ночь. Потому что они крепко сели на престол и теперь распространяют свою власть по России.
— И здесь? — спросил Андрей.
— И неизбежно здесь! Севастополь им нужен как воздух — это господство над Черным морем. Это тысячи вооруженных моряков и солдат. Но как захватить власть? Как — если их здесь единицы и никто не принимает их всерьез?
— Как? — повторил вопрос Оспенский.
— Я бы на их месте сколотил компанию пьяных матросов, которым хочется крови и разгула. Я бы дал матросам оружие, я бы науськал их на офицеров и спустил бы с цепи! А они бы устроили Варфоломеевскую ночь, после которой я бы вмешался, навел бы порядок с помощью тех же убийц и бандитов и заявил бы перепуганному обывателю, что больше погромов и убийств не будет, что я сожалею о них и что виноватые в них матросы получат устный реприманд…
— Вы меня пугаете, Елисей Евсеевич, — сказал Оспенский.
— Вы бы знали, как я пугаю себя! — ответил Елисей. — Я не могу спать.
Он сделал паузу и закончил фразу словно бы заученными словами:
— И хотя я не имею никакого отношения к вашим делам и мне ничего не грозит, я очень боюсь за вас и других молодых людей, которым сегодня не повезло. И знаете, чего я еще боюсь? Я боюсь, что, когда большевикам удастся этот кунштюк в Севастополе, они повторят его еще в тысяче городов и будут повторять, пока не подавят, не подомнут всю Российскую империю.
— Такие долго не удерживаются, — сказал Оспенский.
— Дай Бог вам их пережить, — сказал Елисей Евсеевич.
Андрея удручали запахи — они были застарелыми, въевшимися в стены, в пол, да и сам воздух никогда здесь не менялся. И было подвально холодно. Андрей поджал под себя ноги, он был бы рад прижаться к Елисею — но неловко было спросить разрешения. Хотелось пойти к параше — но ведь неприлично мочиться при посторонних, как животное.
— Почему вы здесь? — спросил Оспенский.
— Я торговый агент, — сказал Елисей Евсеевич, — меня задержали по подозрению в контрабанде. Они сказали, что я буду сидеть, пока за меня не внесут пять тысяч. Наверное, сегодня к ночи моя жена вернется из Ялты с деньгами, так что ночью я вас покину.
— Или мы вас покинем раньше, — сказал Оспенский.
Андрей все же подошел к параше. Там пахло еще сильнее, и тем, кто сидел неподалеку на полу, было совсем гадко. Хотя неизвестно, замечали они это или нет.
Он провел рукой по карману, будто портсигар чудесным образом мог возвратиться на место. «Господи, если бы он у меня был, я бы унесся на двадцать лет! Я бы вылетел из этой войны и этого сумасшедшего дома. Я бы вынырнул из потока в тридцать седьмом году, когда эта тюрьма уже будет никому не нужна, когда все двери будут раскрыты. Ведь человечество обязательно станет лучше, и это случится скоро… Но ведь эти матросы, которые стреляют в офицеров, они тоже хотят хорошей жизни — для всего народа. А большевики, которые взяли власть, чтобы заключить мир и чтобы больше не погибали солдаты, — неужели они хотят дурного?»
— Ну ты что, так и будешь стоять? — Плохо различимый в темноте мужчина толкнул Андрея — ему понадобилась параша.
Возвращаясь на свое место, Андрей вдруг подумал: «Как же я рассуждал — неужели я так струсил, что не думал о Лидочке? Хотел оставить ее одну? Нет, главное, чтобы меня отпустили, тогда мы уедем, и не нужны нам будут эти портсигары — изобретения дьявола, которые дарят тебе видимость свободы, но на самом деле выбрасывают тебя, как кукушка чужих птенцов из гнезда».